По телевизору Мэр-Президент выступал с очередным посланием к нации. (Вначале сам со злорадством наблюдал, как разваливалась Великая страна, лишь бы досадить тем, наверху. В итоге проиграли, все проиграли.) Источник напряжения между Восточными и Западными провинциями, сроду друг другу не доверяли, — Армия, сконцентрированная в Карпатах, — замков не хватало. Колониальные товары. Закон об алчности — не установили критерий мздоимства, зато назначили очередную комиссию. Последняя надежда — "портфельные" инвестиции. Мертвому припарка. Десятилетнее барахтанье во лжи и казнокрадстве. Призывы затянуть пояса... Не поддаваться влияниям Востока... Быть больше не якобинцами, не бабувистами, а термидорами... Питаться дарами садов и огородов... Может быть, тоже?.. Думает, что умеет лучше и красивее других?.. Сто первый Великий Магистр или новый санкюлотский Лифшиц, умеющий все красиво и правильно объяснять... Все болезни плохо устроенного общества. В заключение: оказывается, пропили-таки муляж царь-пушки.
На обед подала кашу и чай.
— Больше ничего нет, — сказала и поджала губы: "Фефе, какие у тебя холодные ноги".
Давняя любовь к старым итальянским фильмам. Сентиментальные песенки пятидесятых и шестидесятых. Тонино Гуэрра и Феллини. А последнее время — американские фильмы: особенно ей нравилось, когда Брюс Уиллис с туповатым видом ждал конца фразы партнера и многозначительно играл губками.
Попытался помириться. Обнял и положил руку на тугой живот. Под пальцами веретеном скользнул давний шрам — то, что должно было скрепить их крепче и надежнее — "ворованный" им ребенок, до которого она сделала десяток абортов. Злополучные семь недель, в течение которых он еще мог на что-то надеяться. "Мне самой противно ходить такой, — говорила, когда ее тошнило от кухонных запахов, — завтра пойду и избавлюсь..." И он невольно думал о сокрытом в ней — живом, но обреченном. О чем он теперь должен был жалеть? Чрезмерной прагматичности? "Мораль умысла"[16]. И его вина тоже как мужчины. Вздохнул (на ее реакцию), поймал близкий зрачок ускользающих глаз: жизнь — ворох случайностей, запусти руку и вытащишь одну из них, выбор не так уж и богат. Знать или не знать — не так уж важно. Кто она больше — жена или экономка, не спят вместе этак... он прикинул... ммм... не вспомнил. Привычка обследовать ее с помощью носа и глаз, приводящая других женщин в трепет или в легкое изумление. Уж слишком он индивидуален — иногда до сомоотвращения. (Руки приберегаются для стадии готовности.) Супружеский долг не играет роли, есть занятия поинтереснее. Когда она ему изме... Даже интересно, с кем? С монтером или аккумуляторщиком. Что там у них на первом месте? То, что чешется? Впрочем, и тебя тоже касается...
Механически жевал в предчувствии работы. Готовила грубо и безвкусно, полное отсутствие воображения, все изысканное с презрением называла "еврейской едой". Хорошо, что он непритязателен и в ее присутствии склонен к сосредоточенной меланхолии. Лишь бы не свихнуться.
— Господи, как ты мало ешь! — бросила, направляясь к телевизору.
Вымыл посуду и, проходя, заглянул в комнату. Сидела, упершись взглядом в экран. Даже не повернула головы.
Когда-то ее прекрасное тело волновало больше — в те прекрасные дни, когда на курортах теряла талию, а у него была возможность оплачивать отдых. Кое у кого просто текли слюнки. Южные базары и расслабляющая бездеятельность. Покатые горы (с аршинными надписями: "Вождь жив!"), до которых, казалось, рукой подать. Сожаление о фильме, который не досмотрели из-за грозы и молний — единственные общие воспоминания. Джульетта Мазина в главной роли. Бурные потоки, шлепанье по тропическим лужам, ее промокшая блузка, его промокшие брюки и поцелуи во влажной темноте города. Она смеялась. Господи, как она заразительно смеялась! До сих пор звучит в ушах. Ему нравилась ее грубоватая чувственность. Возбуждалась от одного прикосновения, просто от того, что проходила рядом. Прекрасно было чувствовать в себе возможность большего и не спешить. Тогда он кое-что умел. Умел прощать. Умел прощать отсутствие паузы, анэреструса. Воспоминания, не имеющие никакой семейной ценности, потому что никогда не обсуждались — оказалось, это лежит за ее восприятием. Впрочем, их измены — тоже. Но неважно. Яркие гладиолусы в клумбах перед чайной. Плоская линия моря на горизонте. "Женщинам нравится, когда на них смотрят откровенно. Вся беда в том, что к Саскии это прилипает, — думал он, — словно ты голой вводишь ее в комнату, полную народа, словно тебе дали слишком грубый наркоз и у тебя открылись глаза на мироздание или закатились шарики от восторга. Слишком часто замечаешь в ее глазах буйство плоти, чтобы думать о себе как о единственном любовнике, и миришься. Точнее, она приучает тебя мириться изо дня в день, из года в год — дрессировка законного спутника. Смешно до обиды, что с тобой она теперь никогда не будет прежней, такой, какой она бывает с другими. Всегда хочется быть первым или последним. Наивность рогоносца. Эффект двадцать пятого кадра". Все гитары Пикассо давно стали его гитарами. Все женщины в простоте своей ван гоговские: "Надо рискнуть своей шкурой..." Только не он. Возлюбленных не выбирают. Вначале даже рассказывал о Гане. Слова не были фальшью для него — имел глупость дать представление, с чем сравнивать, и поплатился уязвленным самолюбием. Переложила все на свой манер. Ускорил недомолвки. С такими женщинами надо быть осторожным на поворотах. Дошел до ручки — стал цитировать заезжего коллегу: "при половой работе женщина должна видеть в каждом мужчине Христа, мужчина в женщине — Божью Матерь". Идиот! Знал ее как любительницу разговоров на грани фола и пошловатых компаний, в которых не особенно берегут чужую репутацию — был бы повод. Повилять хвостом — как щекотание нервов. Умение сводить поклонников — пусть сами разбираются... Делать невинный или оскорбленный вид в зависимости от ситуации... Перекладывать грехи на чужую голову...
"Как же ты с ней спишь? — спросил он сам себя, — зная... и сравнивая... Время отрезвляет слишком долго. Слишком много "но" делают жизнь несносной". Последнее время эта мысль тормозила его в постели, как она любила, смеясь, выражаться — в здоровых мужских инстинктах.
Без пяти семь (как раз посмотрел на часы) хлопнула дверь — к Саскии явились близнецы — Лена и Лера. Она всегда заводила подружек из ближайших парикмахерских и бакалейных лавок.
— К нам пришли... — Жена, сдержанная и строгая — в ожидании его лицемерия, приоткрыла дверь.
Надо быть вежливым и культурным — фальшивый лозунг их жизни. Приятельницы, в присутствии которых она становилась упрямой главным образом из-за того, что он использовал все ее высказывания о них в своих романах.
— Привет! — крикнул он Лере — маленькой женщине с круглой сытой спиной. Лена уже тараторила на кухне: "Ах, какие у тебя шторы!.. Ах-х-х... какие у тебя шторы!"
Чтобы поздороваться, вовсе не обязательно выходить, даже потенциально рискую вызвать скандал.
Через час, когда он дописывал страницу под тремя портретами: Довлатова, Моэма — смотрели на него сверху вниз — и Ромэна Гари, они расставались:
— Так ты на нас не сердишься? — спрашивали приятельницы — обе разом.
— Я не обижаюсь, — уклончиво отвечала жена, смахивая с ресниц последние слезы. Они любили поплакаться все втроем без видимой причины, посмаковать пару сальных анекдотов, поделиться сокровенными излияниями и сведениями о регулах. Отсутствие стыдливости — странное качество для женщин. Саския могла в подробностях рассказать приятельницам об одной из тех редких ночей, когда они спали вместе. Кроме любопытства — никаких чувств. Лично его передергивало от ее откровений.
Вечером, перед сном, она обсудит с ним подружек, переделает смысл услышанного под свое мнение, а он согласится — какая разница, лишь бы она испытывала душевное спокойствие.
— И я тоже! — пошутил он в приоткрытую дверь.
— Да нужен ты нам! — кажется, за обеих ответила Лера. Не разберешь. У одной из них дискант выше на пол-октавы.
В голосе он уловил нотки раздражения. Прошлым летом кто-то из них заскочил позвонить, когда Саскии не было дома. Он так и не разобрался кто именно. Судя по сегодняшней реакции — Лера. Но с таким же успехом это могла быть и Лена. И между ними произошла сцена, которую она больше не пыталась повторить и которую ему всегда было стыдно вспоминать. Когда она, глядя ему в глаза, как мужчина-гинеколог, молча дала волю рукам где-то ниже его пояса, он, действуя чисто инстинктивно в стиле телодвижений отступающего матадора и оплошав от растерянности на долю секунды, глупо напомнил ей о муже, точнее, для обобщения, — о мужьях: "Вася... Рома...", которых хорошо знал, и на всякий случай сообщил, что не спит с приятельницами своей жены.
Крикливая и невыразительно коротконогая, соответствующе сложенная — как матрешка, пахнущая какой-то приторной химией, пропитавшей всю ее одежду, обсчитывающая клиентов, о чем сама же хвасталась, и не лишенаЪ чувства справедливости при расчете за любовь с мужем, то есть всех тех свойств, которыми были наделены сполна женщины из окружения Саскии, — теперь она тайно мстила за поражение. Однажды один из мужей, придя со службы, из лени стянул галифе вместе с сапогами и водрузил на вешалку. Кто-то из сестер, войдя, узнала за занавеской своего мужа, и с криком: "Рома повесился!" упала в обморок. Василий же отличался непомерной скупостью: записывал все домашние расходы, подсчитывал троллейбусные билеты и кричал дочери, когда она ела салат: "Галя, оближи ложку!" — "Ну папа..." — "Я кому говорю, оближи ложку!" Жена ублажала его только за деньги и ухитрялась на этом экономить, нормируя позы, впрочем, она так же экономила на еде, хвастаясь сестре, что вместо двух килограммов сахара купила один.
