– Но я, я тебя ни потерять не хочу… ни знать несчастной! – воскликнула старуха.
Хела поцеловала её колени.
– Хуже, чем сейчас, нам не будет, а лучше, пожалуй, быть может, он обещает – я верю в его слова, он не обманывал бы нас… На Пасху поедем в Варшаву, он там будет.
– Постоянно он! Он! Всегда он! – прервала старая, пожимая плечами.
– Да, он! Он один, – тихо повторила Хела. – Ругай меня… а уже иначе быть не может, ему одному верю… А! Это только несчастье, что послезавтра его уже тут не будет.
– И мне этот человек, – отозвалась Ксаверова, – кажется милым и достойным уважения, но две бедности хуже, нежели одна… Ты, со своим личиком, с твоим умом могла бы надеяться на более замечательную судьбу…
– Я никого себе не ожидаю, ни о ком не мечтаю, никого для себя не хочу, – сказала живо Хелена. – Он мне мил… но это всё… он не женится на мне, я за него не пойду!! Мама, не говори об этом.
– От этого вижу грусть и раздражение, – отозвалась Ксаверова, – что уже дальше между вами зашло, нежели я ожидала…
– Я от тебя не имею тайн, – отозвалась Хела, – видишь, слышишь, как мы с ним. Ничего он мне не говорил, я ничего ему не обещала… но, что он мне милее других – О! Это правда…
Старуха специально, может быть, прервала на этом разговор поцелуем, они обнялись, расчувствовавшись. Время было подумать об отдыхе; Хела побежала в альков, послушала дыхание Юлки, которая казалась спокойно спящей, приготовила кровать, закрыла дверь, внесла свет в альков и у бедного своего тапчаника, стоящего тут же при Юлке, опустилась на колени для молитвы…
Лицом она упала на коврик и плакала. Старая, сидя ещё у погасшего камина, издалека смотрела ещё на эту удручённую фигуру, и слёзы брызнули из её глаз, заплакала сама.
XVI
Утро следующего дня было туманным, день грустным, но около полудня на дороге, ведущей от усадьбы в городок, перед хатой, которую занимали женщины, было видно необычное движение… Перемещались различные личности, всадники, брички и собаки… Шли и возвращались к дворцу. Сам советник, пан Туборский, несколько раз ездил туда и сюда, беспокойный. Нанятый сторож, который каждое утро приходил прислуживать к женщинам, действительно знал, что кто-то прибыл ко двору, что кого-то искали, но не умел им лучше объяснить.
День был хмурый, хотя ночной ветер было утих. Хела с нетерпением ждала вечера, надеясь на прибытие пана Тадеуша; она заранее погрустнела, что уже сегодня должна будет с ним попрощаться… а какое-то предчувствие говорило ей, что это оживление во дворе могло быть для него угрожающим. Она подходила к окнам, до тех пор, пока было несколько светлей на дворе, прислушивалась к самому незначительному шелесту… всматривалась в лица прохожих, видела только, что многие из них были ей незнакомы и чужи…
В молчащем ожидании, когда начало темнеть, женщины сели у камина, но ожидали напрасно.
Допоздна никто не появился, наконец, около полуночи Хела потеряла надежду, что их милый гость мог бы прийти, видимо, что-то помешало.
Она немного тревожилась и вместе утешалась, что его ещё увидит, что отъезд, должно быть, отложен, потому что была уверена, что без прощания не уедет… а потому один день получила.
Ксаверова избегала разговора, была беспокойная и напуганная.
В полночь погасили наконец свет; заперев дверь, женщины пошли молиться и спать… Коленопреклонённая Хела у тапчаника ещё не окончила молитвы, когда среди тишины послышался лёгкий стук в окно спальни… Ксаверова сначала перепугалась, но Хела предчувствовала, знала, кто пришёл, прикрылась платком и смело побежала к окну…
Ночь была тёмная, она разглядела только фигуру, стоящую у окна, покрытую плащом… сердце её узнало в этой тени пана Тадеуша. На тихий вопрос ещё более тихий ответ подтвердил догадку Хели… которая живо приоткрыла половину окна… Этот поздний приход, таинственное подкрадывание к окну… ничего не обещали хорошего… это, верно, его днём искали!
– А! Это вы! – спросила она беспокойно. – Это вы! Мы предчувствовали, что должно произойти что-нибудь плохое! Почему же так поздно… Боже мой…
– Так получилось, – сказал живо пан Тадеуш, – что не мог с вами попрощаться, а немедленно вынужден уезжать, лошадь стоит неподалёку… Я повторяю: после Пасхи приезжайте в Варшаву… обо мне (не знаю, смогу ли я написать), о Тадеуше доведайтесь у банкира Капостоса… хорошо запомните это имя…
Он подал через окно руку Хелене, которая также вытянула ему дрожащую руку… Он поцеловал её…
– Будьте здоровы, дамы… будьте здоровы… Бог даст… до встречи в лучшие времена, не забывайте обо мне… ни минуты дольше остаться не могу…
Тень исчезла, Хела стояла у окна, словно в неё ударила молния, оцепенелая… На тракте глухо, вдалеке был слышен топот коня, который постепенно становился тише и тише и наконец с шумом вихря слился в одно… Мать, опираясь на локти, смотрела в темноту… не слышала последних слов. Закрыли окно, но остаток ночи век не сомкнули, по причине, что по тракту постоянно проезжали возки и лошади, шум и голоса продолжались до дня.
XVII
Только перед наступлением утра могли уснуть встревоженные женщины и проснулись, когда солнце было уже высоко. Ясное небо извещало одну из редких осенних улыбок, но погода не развеселила Ксаверову и Хелену, которых обременяли одиночество без опеки, тоска по потерянному гостю. Они чувствовали теперь себя больше, чем когда-либо, покинутыми… И маленькая Юлка, которая очень любила пана Тадеуша, дулась на него, что уехал, даже с ней не попрощавшись.
Было уже около полудня, когда на дороге от усадьбы до местечка показалась какая-то чужая фигура, внимательно разглядывающаяся, как будто искала именно хату, в которой жили женщины. Был это немолодой мужчина, недавно, видно, прибывший, потому что его никогда ещё не видели Хела и Ксаверова.
Лицо и сложение имели в себе что-то весьма отталкивающее, так, что заметив его, приближающегося, Хела от страха заперла дверь, потому что он упорно кружил около домика, как бы искал вход.
Человек был высокого роста, но сильно сгорбленный, с опущенной головой и взглядом исподлобья, лицо имел удлинённое, худое, жёлтое, сморщенное, глазки маленькие, хитрые и бегающие, выбритую чуприну и седеющие усы. На голове имел шапку-рогативку, изношенную и помятую, длинные чёрные грязные ботинки и маленькую сабельку, как бы только для пропорции прицепленную у ремня.
И взор, и походка, и выражение губ, сильно стиснутых под усами, так, что две складки из-под них разделяли его лицо, пробуждали отвращение и страх.
Казалось, он чего-то искал, о чём-то думал, шёл несмело, украдкой, изучая местность и присматриваясь к тропинкам; прищуривал глаза, рассматривался, шёл, поворачивал, наконец, махнув рукой, подошёл прямо к двери хаты, попробовал её отворить и, найдя её запертой, постучал.
– Что это, и на деревне запираются! – воскликнул он.
– Кто там? – спросила Хела.
– Э! Кто там! Ну! Путник, который имеет сказать два слова.
Между старухой и Хелей завязался тихий спор: отворить ему или нет. Казалось, безопасней было отворить и быстро от него избавиться, чем выводить его из терпения и держать на пороге.
Хела отперла дверь, незнакомец тихо вошёл, глазами сразу повёл по всем углам, взор долго задержал на красивом лице, проник им даже в альков и, прежде чем заговорил, уже беспокойными глазами всю хату обчистил.
– Слава Ему! – сказал он охрипшим голосом.
– Навеки! Чего вам нужно? – спросила Хела, задерживая его на пороге.
– Путник, путник, у меня ось сломалась на дороге… ремонтируют холопы… ну, утро холодное, вот, вольно отогреться немного…
– Удобней было бы где-нибудь в другом месте, недалеко постоялый двор, – отвечала Хела, – у нас огонь погас и знаете… а вы всё-таки шли в усадьбу.
– Ну, да! Да! – отрезал путник мрачно, уже садясь прямо на лавку, хотя вовсе без приглашения. – Но тут у вас негостеприимные пороги… нигде по-людски человека не примут… Чёрт знает что! Тепла у вас не заберу и воздуха не выдышу.
Хела, не желая с ним дольше говорить, прошла в альков, но на её место вошла старуха, которую путник приветствовал кивком головы. И Ксаверова и он взаимно друг к другу присматривались, на лицах обоих было видно изумление, отвращение и страх в глазах женщины, оба казалось, узнают друг друга и, однако, ни он, ни она не показали этого по себе. Наконец Ксаверова проговорила:
– Откуда же Господь Бог привёл?
– Что ты там спрашиваешь, – ответил мрачно сидящий, – ничего интересного не узнаешь… Ну! Путник! Триста дьяволов! Ось моя лопнула… припозднился. Ведь это Доброхов?
– А Доброхов, – подтвердила женщина.
– Кто же тут живёт в усадьбе?
– Но ты же идёшь из усадьбы. Пан советник.
– А в доме священника?
– Ксендз-пробощ.
– Да! Он имел, видимо, в эти дни порядочно гостей… гм?..
Ксаверова осторожно воздержалась от ясного ответа.
