Все произошло, как вы и предполагали: непрочный, хрупкий карточный домик рассыпался, первая смерть потянула за собой две другие.
Телефонный звонок Луиса — странная весть, которой ты так боялся:
дед на смертном одре, ему отпущены считанные часы жизни. Тебе нужно вылететь первым самолетом, чтобы успеть на похороны. Сорок восемь часов — даты прибытия и вылета проставлены в твоем паспорте: 4.3.1964 и 6.3.1964, — сорок восемь часов тревоги и напряжения в стране, где твое имя уже значится в черных списках. Косые взгляды пограничной полиции — неугодный и незваный гость, которого давно травит свора газетчиков, благоразумно взят под наблюдение: настойчиво возникающая за спиной тень движется не в такт твоим шагам, выдавая тем самым, что принадлежит совсем не тебе. Твоя собственная тень исчезла, едва ты ступил на землю Испании, ты вернулся сюда, словно привидение: некий индивид, имеющий профессию, социальное положение, место и дату рождения, указанные в паспорте, однако насильственно лишенный того, что создает основу его личности, — возможности писать, публиковаться, выражать свои мысли вслух, встречаться с друзьями, не боясь скомпрометировать их. Персонаж Шамиссо, жалкий призрак без тени.
Ты прибываешь как раз вовремя, чтобы увидеть смерть деда, «добропорядочного христианина, ободренного в последние часы благословением Неба и Церкви», как будет гласить объявление о его кончине; предсмертная исповедь и разговор с молодым священником слышны по всему дому из-за глухоты деда и напоминают диалог из комической пьесы. Итак, дон Рикардо, в вашем почтенном возрасте нужно подумать о душе и подготовиться… Подготовиться? К чему? Сколько вам лет, наверное, уже восемьдесят? Ох, гораздо больше. И возглас удовольствия от прикосновения елея — дед уверен, что это новое действенное средство от мучительной экземы: А, мазь! Братья и сестра тихо сидят в соседней комнате, Эулалия и отец, молчаливые, испуганные, беззащитные и жалкие, забившись каждый в свой угол, ожидают развязки.
Пять месяцев спустя, восьмого октября, — на смертном ложе отец. Смотрит на тебя, уже не узнавая, изможденный неумолимой болезнью, высохший до костей. Эулалия у себя в комнате, заваленная подарками от Моники, замкнувшаяся в своем горе, односложно отвечает на твои утешения. И все-таки ты читаешь в ее глазах немой мучительный вопрос, который она никак не может сформулировать: чем же ей заниматься теперь, когда старики покидают грешную землю? И главное, как жить в этом пустом, проклятом доме? Смерть уже знает адрес и, мародерствуя поблизости, может вновь заглянуть сюда.
В полночь сиделка шепотом зовет вас в комнату: отец лежит с открытыми глазами, хрипы вырываются из груди все реже, дыхание замедляется, губы едва приоткрыты. Ты ничего не чувствуешь, пустые мгновения, ощущение нереальности, раздвоения. Обмывание покойника, передача тела служащим похоронного бюро: отцу закрывают глаза, под опущенными веками скрывается остановившийся, словно безумный взгляд, точным, быстрым движением Марта снимает золотое кольцо, до того как пальцы одеревенеют. Абсурдная церемония в приходской церкви квартала Сарриá, торжественно-скорбное прощание, кортеж черных автомобилей на кладбище, роскошный пантеон, где покоятся останки членов твоей семьи. Ужас перед этим мавзолеем, в котором и тебе уготовано местечко, твердое решение не позволить похоронить себя здесь. Визиты соболезнующих, тревожные разговоры о состоянии Эулалии, мучительные напоминания об ушедшем в прошлое детстве, желание сбежать, сесть в самолет в аэропорту Прат, пометка о выезде, проставленная в бумагах, подозрительность полиции подтверждает слова доносчиков из «Пуэбло»[17] — твоя фамилия куда популярнее в полицейских участках, чем в книжных лавках.
Луис постоянно пишет о смертельной болезни Эулалии, письма находят тебя в Париже, в Сен-Тропезе, в Марокко. Трусливое, эгоистичное решение продолжать свое бродяжничество, несмотря на уверенность в близком неумолимом конце: гнетущая мысль о том, что придется оказаться рядом с измученной, запуганной женщиной, скрывать истинную причину болезни, смеяться, чтобы ободрить ее, изображать веселость, строить радужные планы на будущее, лгать, пытаясь вызвать улыбку, вместо которой на лице застывает холодная, неподвижная гримаса отчаяния. Тетуан, Шавен, Эль-Хосейма, Мекнес — ты изучаешь корреспонденцию до востребования, и вот в дрожащих пальцах — короткая телеграмма, заставшая тебя в Фесе. Внезапная остановка в твоем путешествии — постыдном бегстве от самого себя: немедленно вернуться в Танжер, на время запереться дома, пережить страшную весть, подавить ужесточившееся чувство вины, подняться в поисках гашиша в приятную прохладу твоей крепости.
Падая на постель, ты теряешь ощущение времени и вновь обретаешь его лишь в тот момент, когда, несколько раз откладывая эту непосильную попытку, все-таки приподнимаешь свое тело со смятых, влажных простынь. Наполовину опущенные жалюзи не пропускают свет, на часах — почти восемь. Восемь утра? Огни порта и соседних зданий рассеивают твои сомнения: уже вечер, соседи разбредаются по своим комнатам. Что же ты делал днем? Немедленно выпить воды, много воды, помочиться, принять пару таблеток аспирина. Все вопросы — потом.
Двадцать часов не вставая с постели — понемногу ты воскрешаешь их в памяти, уже на улице, вдыхая полной грудью живительный морской воздух, подставляя тело порывам ветра. Голова распухла, все еще болит, но уже способна мыслить. Сидя в кафе на проспекте Испании, ты пытаешься оживить события, встречи, видения, неистовства похитившей тебя ночи, самой длинной ночи твоей жизни, осторожно, словно археолог, извлечь их из глубин, куда они канули; на твоем пути — вязкие пласты забвения, бесформенные массы, гуманное марево, мгла. Пустая коробка сигарет, ты пишешь на ней какие-то каракули — ключ к разгадке; камешки, отметки, знаки, которые поведут тебя назад по мучительной дороге памяти.
Свобода, невесомость, мгновенное, может быть, эфемерное преодоление всепобеждающего земного притяжения. Ты паришь легко, спокойно и плавно, совсем близко к земле, невесомый, расслабленный, тихо и мерно покачиваясь. Этот настойчиво повторяющийся сон вскоре, как ни странно, станет для тебя привычным: Торренбо, отец сидит в кресле, кажется, одетый в белое, старость в последние годы придала его облику несколько слащавое благообразие. Он умер, и вы оба знаете об этом, но все же здороваетесь, перебрасываетесь парой слов. Ты не чувствуешь ни боли, ни угрызений. Наружность и манеры отца приятны и изысканны, источают бальзам спокойствия, нежности, благодушия. Вы церемонно прощаетесь, и опять — полет, сад, терраса, фонтан с лягушками, какой-то человек с киркой на плече (Альфредо?), он улыбается, машет тебе рукой. Новая декорация; конский каштан, дикие травы, лимонное дерево, в его тени — дедушка, настоящий, из плоти и крови, с газетой в руке, смотрит на тебя несколько секунд — он старый, очень старый, — не желая прерывать чтения, да и о чем с вами разговаривать? — он погружен в изучение новостей: должно быть, вспыхнула мировая война.
И опять забытье, зыбкая ирреальность, накатившая тоска, страх перед исподволь готовящейся встречей, попытки подняться с постели, опорожнить полупустую бутылку, безвозвратно утерянный покой, мучительная тревога, смятение, лихорадочная дрожь, чернота, все вокруг черно, тяжесть в груди, острые уколы боли, чугунная голова, роковые предчувствия, невыполнимое желание убежать, нахлынувшая паника, дикое биение сердца, онемевшее тело, неизбежное появление лица, которого ты так боишься, фигура Эулалии, вызванная непомерностью твоего страха, уже различимая в полумраке, все ближе, яснее, четче: волосы, кожа, глаза, губы, щеки, суровая, отчужденная, онемелая, горький упрек во взгляде, ее присутствие мучит, жжет тебя огнем, прорывает плотину страха, давая выход той вине, что накопилась внутри, — минуты или часы страданий, стонов, слез, запоздалого и бесполезного раскаяния, смутных воспоминаний о неуслышанных мольбах, протестов, уже ненужных уверений в любви, бесконечная ночь на грязной постели, с которой невозможно подняться, словно ты пустил на ней корни; бесконечная ночь освобождения от того, что хранил внутри, — призраков, заблуждений, бесчестья, трусости, страха — полный курс фрейдистской терапии, всего за одну порцию гашиша.
II
«…et existe autant de différence de nous à nous-mêmes que de nous à l’autrui».
Montaigne[18]
Перекресток дорог: не часто в жизни у меня возникало это чувство, но в то лето я явственно ощутил, что твердая почва уходит из-под ног и судьба может измениться, выбрать совсем другие пути. Несмотря на полную неспособность к математике и прочим наукам, я сдал государственный экзамен, которого так боялся, и со смешанным чувством радости и страха обдумывал открывавшиеся передо мной возможности. Я знал, что навсегда покидаю свой теплый уголок — яичную скорлупу родного дома, расстаюсь со школой, и инстинктивный страх перед прыжком в пустоту, в неизвестность омрачал мои светлые ожидания будущей самостоятельности. Трудность выбора пути, сознание того, что из-за домашних осложнений я должен зарабатывать на жизнь, мучили меня, лишали сна. Тревожными ночами, лежа в постели с открытыми глазами, я чувствовал желание убежать, вернуться назад, к веселой беззаботности детства, спрятать голову под крыло, укрыться во чреве матери. Однако с приближением грозного и желанного дня вступительных экзаменов в университет такие порывы возникали все реже: отцовская опека, гнетущая атмосфера родительского дома постепенно стали для меня нестерпимы. Стремление бежать от прошлого оказалось гораздо сильнее неуверенности в будущем. Оставалось всего несколько дней до начала занятий, а я все еще колебался, не зная, какой факультет выбрать: сначала я решил пойти на историко-филологический, но жуткие воспоминания о преподавании литературы и истории в школе удерживали меня от этого шага. С другой стороны, осторожное давление отца, мечтавшего о более выгодной карьере для своего сына, и пример старшего брата склоняли меня к занятиям юриспруденцией. Внимательно взвесив все за и против, я принял поистине соломоново решение: обучаться на двух факультетах сразу. Время и обстоятельства, думал я, несомненно, укажут выход из этого трудного положения.
