— Неплохо, мистер Салливан. Я подала ей ланч около часа назад, и она съёла почти всё.
Я кивнул и двинулся дальше по коридору. Дом был элегантен; я не понимал этого, когда был ребёнком, но видел это сейчас: коридор, отделанный деревянными панелями, маленькие мраморные статуэтки в нишах, освещённые изящными медными светильниками.
— Привет, мам, — крикнул я, подойдя к основанию изгибающейся дубовой лестницы.
— Я спущусь через секунду, — ответила она сверху. Я кивнул. Потом направился в гостиную, в которой было окно во всю стену, выходящее на озеро.
Через несколько минут появилась мама. Она была одета, как всегда в таких случаях, в одну из блузок, что носила в 2018-м. Она знала, что лицо её изменилось, и даже с кое-какой пластикой в ней трудно узнать женщину, какой она была на четвёртом десятке; думаю, она считала, что старая одежда может в этом помочь.
Мы уселись в мою машину, зелёную «тошибу-дила» и отправились на двадцать километров на север в Брамптон, где располагался Институт. Там, разумеется, был лучший уход, который можно купить за деньги; огромный, заросший деревьями участок с современного вида центральным корпусом, по виду похожим скорее на фешенебельный отель, чем на больницу; может быть, они нанимали того же архитектора, что проектировал Верхний Эдем. Был приятный летний день, и несколько — пациентов? жильцов? — прогуливались в инвалидных креслах по окрестностям в сопровождении персонала.
Моего отца среди них не было.
Мы вошли в холл. Охранник — чёрный, лысый, бородатый — знал нас. Мы обменялись парой любезностей и поднялись в папину палату на второй этаж.
Его переворачивали и передвигали, чтобы избежать пролежней и прочих проблем. Иногда мы находили его лежащим; иногда сидящим в инвалидном кресле; иногда даже пристёгнутым к доске, которая удерживала его в вертикальном положении.
Сегодня он был в постели. Он повернул голову, посмотрел на маму, на меня. Он осознавал своё окружение, но это было и всё. Врачи говорили, что у него разум младенца.
Он сильно изменился за это время. Его волосы побелели и, конечно, у него было морщинистое лицо шестидесятишестилетнего мужчины; в данном случае не было никакого смысла в косметической хирургии. Его длинные конечности были худые и тонкие; несмотря на всю электрическую и иногда мануальную стимуляцию невозможно поддерживать мускулатуру, не занимаясь настоящей физической активностью.
— Здравствуй, Клифф, — сказала мама и сделала паузу. Она всегда делала эту паузу, и у меня от этого каждый раз разрывалось сердце. Она ждала ответа, которого никогда не будет.
У мамы была масса мелких ритуалов для этих визитов. Она рассказывала отцу о том, что произошло за неделю и как играли «Блю Джейз» — своё увлечение бейсболом я перенял от отца. Она ставила стул рядом с кроватью и держала его левую руку в своей правой. Его пальцы всегда рефлекторно обхватывали её руку. Никто так и не снял золотое обручальное кольцо с его пальца, и мама тоже по-прежнему носила своё.
Я почти ничего не говорил. Я просто смотрел на него — на это, на пустую оболочку, тело без разума; оно лежало и глядело на маму, его рот иногда кривился, складываясь в зародыш улыбки или гримасы — или то были просто случайные движения. Когда она говорила, он иногда издавал звуки — но он что-то тихо булькал и когда она молчала.
Мой персональный Дамоклов меч. Я сейчас на пять лет старше, чем папа был в тот день, когда лопнули кровеносные сосуды у него в мозгу, смыв алой волной его разум и личность, его радости и горести. На стене его комнаты висели электронные часы, показывавшие время яркими чёткими цифрами. Слава Богу, что часы теперь не тикают.
Закончив разговаривать с отцом, мама поднялась со стула и сказала:
— Ну, ладно.
Обычно я просто высаживал её у дома на обратном пути в город, но я не хотел делать это в машине.
— Подожди, мама, — сказал я. — Сядь. Мне нужно тебе что-то сказать.
Она села с выражением удивления на лице. В палате моего отца в Институте был лишь один стул, который она и занимала. Я опёрся на бюро, стоящее на противоположном краю комнаты, и посмотрел на неё.
— Да? — сказала она. В её голосе послышался вызов, и я понимал, почему. Когда-то давно я пытался поговорить с ней о бессмысленности наших еженедельных визитов, о том, что папа на самом деле не осознаёт, что мы здесь. Она пришла в ярость и устроила мне такую словесную выволочку, каких я не знал с детства. Она явно ожидала, что я снова подниму этот вопрос.
Я сделал вдох, медленно выдохнул и заговорил:
— Я… я не знаю, слышала ли ты об этом, но существует такой процесс… О нём было во всех новостях… — Я замолчал, словно считая, что выдал достаточно намёков, чтобы догадаться, о чём я собираюсь сказать. — Его делают в компании под названием «Иммортекс». Они перемещают человеческое сознание в искусственное тело.
Она молча смотрела на меня. Я продолжил:
— И, в общем, я собираюсь это сделать.
Мама заговорила медленно, словно переваривая идею по одному слову за раз.
— Ты собираешься… переместить своё… своё сознание…
— Именно так.
— В искус… искусственное тело.
— Да.
Она больше ничего не сказала, и я, как это было в детстве, почувствовал, что должен заполнить эту паузу, как-то объясниться.
— Моё тело никуда не годится — ты это знаешь. Оно практически наверняка меня либо убьёт, — это если мне повезёт, подумал я, — либо превратит в то, чем стал папа. Я обречён, если останусь в этой… — я положил ладонь с растопыренными пальцами себе на грудь, — …в этой оболочке.
— Это работает? — спросила она. — Этот процесс — он правда работает?
Я улыбнулся своей самой бодрой улыбкой.
— Да.
Она посмотрела мимо меня на отца; выражение беспокойства на её лице разрывало мне сердце.
— А они не могут… не могут Клиффа…
О Господи, ну и тупица же я. Мне даже в голову не пришло, что она свяжет это с отцом.
— Нет, — сказал я. — Нет, они лишь копируют сознание. Они не могут… не могут обратить вспять…
Она глубоко вздохнула, явно пытаясь взять себя в руки.
— Прости, — сказал я. — Хотел бы я, чтобы это было не так, но…
Она кивнула.
— Но они могут помочь мне — пока не стало слишком поздно.
— Значит, они перенесут… перенесут твою душу?
Я посмотрел на мать в полнейшем изумлении. Наверное, поэтому она и приходила к отцу — в надежде, что душа всё ещё где-то там, под разрушенным мозгом.
Я так много обо всём этом читал и хотел всё это ей рассказать, заставить её увидеть. До двадцатого столетия люди верили в существование élan vital — жизненной силы, какого-то особого ингредиента, отличающего живую материю от обычного вещества. Но по мере того, как биологи и химики находили мирские, естественные объяснения для каждого проявления жизнедеятельности, понятие élan vital было отброшено как излишнее.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
