- Беру! - и уцепился рукой за стену, потому что от собственной смелости у него потемнело в глазах.
На фоне грандиозной премьеры пьесы о профсоюзах и того, что ей предшествовало, и того, что за ней последовало, интерес к репетициям "Ромео и Джульетты" по пьесе, может и гениального, но устаревшего автора, резко упал, а потом и вовсе заглох. И никого уже не интересовало, что происходит в малой репетиционной. Да и Фадеев как-то ушел в себя и ни с кем, кроме участников своего спектакля, не контактировал. Разве что однажды, поздним вечером он позвонил Малышке и сказал только одно слово: "Получается...". Малышка взяла телефонный аппарат и забралась с ним под одеяло, чтобы не разбудить мать, чутко спавшую в соседней комнате. Но Фадеев не стал ничего прибавлять к этому одному слову, решив, что оно вбирает в себя все. И после повесил трубку.
Так что Фадеев совсем пропал из вида, репетируя с утра до ночи и не разделяя с остальными триумф последней премьеры. Но если Анжеле Босячной перепали только бокалы чешского стекла и две пары чулок, то ведущие артисты рассчитывали на что-то посущественнее - звания, премии, квартиры, а может быть... чем черт не шутит... может быть, даже да-чи! Это ожидание волновало души и вызывало симптомы особого вида лихорадки. Поэтому, когда неожиданно объявившийся Фадеев заявил, что готов показать спектакль, это было совсем не вовремя и вызвало исключительно раздражение.
Художественный совет собрался летним, холодным и дождливым утром, и по хмурым лицам членов худсовета - ведущих артистов - было понятно, что ждать от них чего-то хорошего не приходится. Когда же на сцену выбежала актриса Песцова в образе стремительной, легкой, изумительно пятнадцатилетней Джульетты, ведущие актрисы как-то одновременно подались вперед, а одна из них даже издала горлом какой-то угрожающий, немного рычащий звук.
Прелестна была актриса Песцова! О! Ей было что рассказать о любви! Она была прелестна и странна. Она походила на сон, на мечту, на грезу! Она сама была этим сном, этой грезой. И сном, и грезой был этот странный спектакль, по странной пьесе, которая когда-то пригрезилась некоему молодому человеку, Уильяму Шекспиру, не то в средневековом Лондоне, не то в Стратфорде-на-Эйвоне, куда он ездил навестить свою престарелую жену.
И, когда спектакль закончился, члены худсовета, совсем недавно сыгравшие элиту партийно-профсоюзного движения, еще какое-то время не могли прийти в себя, решая, приснилось им это все или нет...
На художественный совет Малышку не допустили. Решение худсовета было лаконичным и недвусмысленным: "Ни-ког-да".
- Почему? - спрашивала Малышка у Ивана Семеновича Козловского. - Как? Неужели никогда больше я не увижу изумительную Джульетту в исполнении актрисы Песцовой?
- Конечно, - ответил Иван Семенович Козловский.
Он вернулся с худсовета спокойный и даже насвистывал, и Малышка подумала, что у него просто наступил какой-то предел, за которым он больше ничего не может принимать близко к сердцу. Короче, он стал равнодушен.
- Все достаточно просто, - сказал Иван Семенович Козловский. - Или они или мы. В данном случае они: их больше. Особенность демократии. В противном случае Сократ, уверяю тебя, не стал бы пить цикуту.
- Что такое цикута? - спросила Малышка.
- Цикута - это яд.
Нет, актриса Песцова не стала пить цикуту... Но она отправилась домой под проливным, летним, холодным дождем, а так как была слишком расстроена, а точнее говоря, просто убита, то забыла раскрыть зонтик и промокла насквозь. Хрупкая, невесомая, семидесятидвухлетняя, хоть и сказала Фадееву, что ей всего шестьдесят четыре... Дома она тут же легла в постель и выпила аспирин, а потом стала глотать самые разные таблетки, только чтобы не мучиться от озноба и переживаний и уснуть поскорее. Наконец она уснула... И только на другой день к вечеру стало ясно, что не проснуться ей больше уже никогда... Ни-ког-да.
Но вечер следующего дня еще не наступил, когда Малышка тайком пробиралась по самым укромным закоулкам Театра. Сам давно уже не призывал ее играть в карты, и впервые Малышка решила прийти к нему без приглашения. Дверь Музея в верхнем фойе, конечно же, была заперта, но Малышка знала, что существует еще одна дверь... в самом углу чулана, в котором Екатерина Петровна хранила ведра, швабры, половые тряпки и какую-то ненужную, но почему-то дорогую ее сердцу театральную рухлядь... Дверь была небольшая, фанерная, запиралась на крючок и походила скорее на дверцу шкафчика. Однако за ней шел темный, затхлый ход, потом ступеньки вверх, а затем еще небольшой проход, в конце которого был выход за один из стеллажей Музея. Однажды, неизвестно по какой причине, Екатерина Петровна приводила туда Малышку именно этим путем. Теперь Малышка отправилась туда одна. Чтобы не привлекать внимания, она не зажигала в чулане свет и двигалась наощупь...
В затхлой норе ей стало совсем страшно, о первую же ступень она больно разбила коленку и готова была уже повернуть назад, но какая-то сила, должно быть, ее упрямство, гнала ее вперед. Наконец рука ее наткнулась на дверцу, выходящую в Музей. Но, ужас! Она тоже была заперта. В отчаянии Малышка ударила по ней ногой, и она распахнулась...
В Музее было темно и сыро. Малышка не стала включать свет, пробралась к окну и чуть отодвинула тяжелую штору. Большая комната была пуста. Самого не было ни на подиуме, ни в углу у тяжелого стола, за которым они обычно играли в карты. Малышка пошла в другую комнату, в которой раньше не бывала, - у стены под балдахином, похожим на занавес, стояла небольшая, узкая кровать, но и на кровати не было никого. Малышка подумала, что с Самим что-то случилось... Понятно, что может случиться с таким старым человеком - конечно, самое страшное, - но тут услышала негромкий, хриплый, сипящий, прямо ржавый какой-то храп. Малышка пошла навстречу непонятным звукам и натолкнулась на шкаф - там, в этом шкафу, на нижней полке, и спал Сам, уткнув лицо в стопку полотенец.
Малышке было не так-то просто его разбудить. Он отталкивал ее руками и ногами и пару раз даже послал по матушке. Но Малышка не отступала, и в конце концов Сам проснулся. Прежде всего он спросил, сколько времени, а когда Малышка стала смотреть на часы, очень возмутился и стал кричать, что она дура бестолковая, потому что ему надо знать не час, а число, месяц и даже год (однажды Сам проспал три года и четыре месяца). Выяснив, что на этот раз он проспал всего два месяца, Сам выразил сожаление, что не подремал немного еще, а потом потребовал ножницы с другой полки шкафа и стал стричь ногти, Малышку он великодушно попросил отвернуться, и она слышала только довольно-таки неприятный жестяной скрежет. Потом Сам захотел есть. На полке, там же, где лежали ножницы, было множество всяких припасов. Сам вытащил из-за полотенец полбутылки водки, с явным удовольствием сделал несколько глотков и потребовал, чтобы Малышка открыла ему банку курицы в собственном соку и несколько банок детского питания. Пока Малышка возилась с банками, пока Сам ел, сладострастно чавкая и причмокивая губами, Малышка рассказала ему, зачем, собственно, его и разбудила.
- Да, - сказал наконец Сам. - Маленькая Песцова... Прелестная была девочка, - и он причмокнул губами, как будто продолжал есть курицу в собственном соку.
- Когда? - спросила Малышка.
- Когда! - огрызнулся Сам. - В свое время, конечно! Грамотная! Считать умеешь!
- Пре-лест-ная... - повторил он, вылизывая последнюю банку детского питания - яблочное пюре. - Конечно, это ее роль.
- Неужели нельзя ничего сделать? - ужаснулась Малышка.
- Могу дать им парочку затрещин, но это мало что изменит.
- Но это же ваши затрещины! - подлизалась Малышка.
- Не преувеличивай! Плевать им на меня!
- А традиции?
- Плевать им на традиции! Нет никаких традиций.
- Старшие поколения, будущие поколения... Эстафета! Это во всех учебниках! - воскликнула Малышка.
- Нет никаких поколений, дура! - сказал Сам злобно. - Есть только одно поколение, то, которому надо есть и пить. Все остальное - вранье. Сказки!
- Так это правда... - сказала Малышка, - ...это правда, что... что вы Мейерхольда заложили?
- Кто тебе это сказал? - возмутился Сам. - Нужно мне было его закладывать! Да он сам вел себя, как последний идиот. А вообще не помню, давно было дело...
Какое-то время Малышка подавленно молчала.
- Значит, для бедной Песцовой уже ничего нельзя сделать? - спросила она огорченно.
- Что для нее сделаешь! - сказал Сам. - Завтра в Театре выходной, послезавтра похоронят.
- Как это похоронят? - закричала Малышка. - Как?
Песцову похоронили на следующий день после выходного в костюме Джульетты. Дирекция была против, потому что хотела использовать его совсем по другому назначению, но Фадеев и Иван Семенович Козловский отдали все свои деньги и костюм выкупили. Было сказано много хороших слов и заверений, что в Театре никогда ее не забудут... Никогда! (О! Двусмысленность этого слова!) Никогда...
