Хотя, конечно, в странствиях по жизни мне доводилось испытывать себя и в иных ремеслах. За годы моей бурной молодости и легкомысленной зрелости побывал я киномехаником и преподавателем литературы, музыкальным работником в детском саду и диспетчером ДЭЗа, приемщиком заказов на фирме «Заря» и дворником, актером и вахтером, завхозом и Дедом Морозом, музыкантом на свадьбах и педагогом-организатором, заведующим игротекой и председателем товарищеского суда, взрывником и экспедитором, завклубом и агентом по доставке железнодорожных билетов, заливщиком катков и типографским бракером. Вкусил я и горького, как полынь, хлеба журналистики. Один мой приятель говорил, что моя трудовая книжка (я, впрочем, не помню точно, которую из трех он имел в виду) по искусности построения интриги и, главное, по объему вполне может соперничать с авантюрными романами Александра Дюма «Виконт де Бражелон» и «Граф Монте-Кристо». Но все это были лишь случайные эпизоды, досадные отклонения от магистральной линии жизни, поскольку сердце мое всегда лежало только к благородной профессии грузчика. К ней одной я постоянно испытывал некое влечение, род недуга, и только занимаясь физическим трудом, я чувствовал, что честно ем свой хлеб.
Это пристрастие к подъему тяжестей как к способу зарабатывать на жизнь объяснялось двумя взаимодополняющими особенностями моей конституции: довольно значительной физической силой и абсолютным отсутствием самых элементарных технических навыков, вплоть до неспособности толком забить гвоздь. Надо сказать, что у людей моей национальности первое встречается настолько же редко, насколько часто имеет место второе. Но если говорить персонально обо мне, то это второе не ограничивалось простым неумением сделать что-то социально ценное своими руками, а усугублялось вдобавок удивительным талантом ко всевозможным разрушениям, авариям и поломкам. Если я начинал копать, то почти всегда ломал лопату. Если я брался просверлить дырку в стене, то, как правило, ломал сверло, а иногда заодно и дрель. Однажды в Сибири моя хозяйка попросила меня поколоть в сарайчике дрова. Первый же взмах топором закончился тем, что я зацепил им за крышу сарая и выворотил из нее несколько досок, в результате чего топор сорвался с топорища, угодил прямо в натянутое полотно двуручной пилы и разбил его на мелкие кусочки, причем одним из осколков зарезало курицу. Если я, не дай Бог, садился за руль, то в лучшем случае я три километра ехал в «Волге» своего приятеля, не сняв ручного тормоза, и до тех пор удивлялся, почему она у меня так плохо идет, пока не повалил дым из сгоревших тормозных колодок. А в худшем — опрокидывал в пропасть на Военно-Осетинской дороге опрометчиво вверенный мне грузовой автомобиль ГАЗ-66 с двумя тоннами взрывчатки в кузове. Это произошло во время одной из моих геофизических экспедиций. Там же я небрежным движением руки замкнул два каких-то контакта на дорогостоящей американской сейсмостанции, после чего шесть наших техников и инженеров две недели приводили ее в рабочее состояние, отзываясь обо мне в таких резких выражениях, которые я, даже отнюдь не будучи ханжой (в чем у читателя еще будет возможность убедиться), не рискну воспроизвести на страницах художественного произведения. А уж потом, когда я сложил в одну сумку детонаторы и динамитные шашки и только чудом не взорвал всю нашу экспедицию в полном составе, за мной прочно утвердилось прозвище: специалист по экономической диверсии. Впрочем, если говорить о подходящих определениях для этих моих способностей, то сам я, ввиду неисправимой склонности к литературным реминисценциям, предпочитал употреблять применительно к себе известное высказывание Н.В.Гоголя о руке полицейского, которая устроена так, что за что ни возьмется — все вдребезги. Тогда как обладавший развитым образным мышлением мой отец (а для него, замечу в скобках, не существовало секретов ни в каких механизмах, от туалетного бачка до цветного телевизора) неоднократно с горечью констатировал, что руки у меня растут из жопы.
Однако этот недостаток в некоторой степени компенсировался, как я уже говорил, изрядной физической силой и внушительной комплекцией. Хотя, безусловно, было бы очевидной несправедливостью утверждать, что мои физические данные являли собой что-то феноменальное, из ряда вон выходящее. Мне приходилось встречать немало по-настоящему могучих мужчин, рядом с которыми я выглядел просто жалким пигмеем. Но если представить себе какой-то средний уровень человеческих возможностей, то мои кондиции, пусть не очень существенно, но превышали его. В молодые годы я мог без особого напряжения в одиночку занести на десятый этаж холодильник «ЗИЛ», или в паре с достойным партнером поднять (разумеется, на ремнях), куда потребуется, пианино, а если надо, и рояль, или затащить по лесам безо всяких специальных приспособлений единовременно двадцать кирпичей.
Причем следует сказать, что в юности я исключительно варварски относился к отпущенным мне от природы возможностям и не упускал ни одного случая подвергнуть их самым рискованным испытаниям. Вослед Венедикту Ерофееву с детских лет моим любимым словом было «дерзание». Но если уважаемый Венедикт Васильевич дерзал преимущественно на поприще методического употребления внутрь всевозможных спиртных напитков и их суррогатов, то я, не будучи чужд и этому аспекту познания действительности и имея здесь также довольно крупные достижения, тем не менее основную часть экспериментов над своим организмом перенес в несколько иную плоскость. Помнится, случалось мне на пари съедать ведро макарон с тушенкой или молодого барашка, а то и без пари, просто из чисто спортивного интереса уминать в один присест трех жареных куриц.
Мне бы, однако, не хотелось, чтобы из вышесказанного у читателя сложилось впечатление, будто бы моя молодость, о воспитательном и собственно экзистенциальном содержании которой я, несмотря на отдельные неприглядные частности, придерживаюсь весьма высокого мнения, протекала в непрерывном обжорстве и чревоугодии. Это было совсем не так, и фоном для упомянутых эпикурейских эпизодов служило постоянное полуголодное существование, являвшееся результатом нерегулярных заработков и богемного образа жизни. Но когда судьба предоставляла мне возможность поесть досыта, то тут уж я не упускал своего. Хотя, конечно, мои раблезианские эксцессы были в большинстве своем лишены отпечатка той глубокой духовности, которая ощущается в опытах и свершениях автора и героя бессмертной поэмы «Москва — Петушки».
Эту особенность в свое время сумела очень тонко почувствовать знаменитая поэтесса Елена Шварц. Когда я как-то раз в ее присутствии рискнул рассказать о некоторых своих подвигах, именно их вопиющая бездуховность или, если выразиться точнее, духовная безмятежность оказалась настолько несовместимой с ее вдохновенным и яростным мировосприятием, что она в припадке благородного негодования назвала меня воинствующим гастрономом и была уже готова по своему обыкновению запустить в меня чем-нибудь из предметов сервировки стола. Думаю, только кротость моего нрава спасла меня от этих и других, еще более ярких проявлений ее поэтического темперамента.
Но я немного отвлекся. Так вот, повторяю, в годы юности я был совершенно неспособен сколько-нибудь бережно относиться к своему тогда еще могучему здоровью. Хотя в моей родне сохранилось семейное предание о том, как мой прадед или, может быть, прапрадед умер в возрасте 26 лет, подняв на свадьбе одного из своих односельчан телегу с новобрачными, и это предание вполне могло бы послужить мне уроком. Да и со мной самим однажды произошла аналогичная история, которую тоже можно было бы расценить как своеобразное предостережение.
Это случилось в начале мая, году эдак в 74-м. Тогда я имел что-то наподобие романа с одной прелестной особой по имени Ольга Черных, каковая впоследствии стала женой известного литературоведа В.Турбина. Впрочем, кажется они уже тогда находились в любовной связи, но я об этом еще не знал, хотя по ряду причин вполне мог бы и догадаться. За давностью лет затрудняюсь сказать сейчас, какие чувства испытывала ко мне Оля Черных и из каких побуждений она пригласила меня на майские праздники совершить вместе с ней и ее семьей небольшое путешествие на байдарках по реке Клязьме. Помню только, что это приглашение я с радостью принял. Причем поскольку то путешествие было моим первым (и, к счастью, последним) плаваньем на байдарках, я совершенно не предполагал (а даже если б и предполагал, то это бы меня не остановило), что основные физические нагрузки в данном виде спортивного туризма приходятся отнюдь не на греблю как таковую, а на бесконечное перетаскивание вышеупомянутых байдарок на себе.
Для начала их в разобранном состоянии (что, впрочем, вовсе не делало их легче) надо было доставить из Москвы на берег реки, а уж потом собрать, спустить на воду и плыть. Но это только так говорится «плыть», а на самом деле плыть нам приходилось лишь от случая к случаю. Сложность заключалась в том, что, хотя в те баснословные годы об экологии велось значительно меньше разговоров, чем сейчас (что касается меня, то по молодости лет я даже и не знал тогда такого слова), состояние реки Клязьмы уже в то время должно было внушать специалистам самые серьезные опасения. Практически каждые 500 метров наш водный путь преграждали всевозможные препятствия в виде отмелей, непроходимых для байдарки зарослей камыша, остатков разрушенных мостов и т. д. Один раз мы даже наткнулись на лежащий поперек течения большегрузный самосвал, который, судя по его состоянию, находился здесь уже не первый год. Поэтому нам, чтобы миновать все эти преграды, постоянно приходилось перетаскивать байдарки посуху, причем зачастую на довольно значительные расстояния, так как структура берега не всегда позволяла вытащить их из воды или спустить обратно на воду там, где нам было удобно. В этой связи необходимо упомянуть, что в нашем плаванье участвовало восемь человек (и, соответственно, четыре байдарки), но дееспособными мужчинами являлись только двое: я и Ольгин отец. А все остальные в той или иной степени относились к категории женщин и детей и, естественно, не могли оказать сколько-нибудь серьезной помощи. Однако это обстоятельство ни в коей мере меня не смущало. Напротив, желая показать очаровательной Оле, что в моем лице она имеет не только остроумного собеседника и подающего надежды поэта, но и могучего мужчину, обладающего незаурядными физическими возможностями, я при переноске байдарок буквально лез вон из кожи, демонстрируя чудеса выносливости и грузоподъемности.
