Чинная невозмутимость Джорджи сослужила ей теперь хорошую службу. Она никак не ждала, что знакомство с мистером Каррингтоном подстерегает ее в столь близком будущем, и ее сердце екнуло. Она следила за ним, делая вид, будто не упускает ни слова в томительных разглагольствованиях управляющего – этим искусством она владела в совершенстве: слишком уж папа любил повторять одни и те же истории о своем военном прошлом. Мистер Каррингтон оказался, правда, чуточку старше, чем ей вообразилось, зато казался даже красивее и величавее, чем в церкви, а его низкий глубокий голос, решила она, звучал как колокольный звон, пленяя и завораживая.
Вскоре Марджи подвела к ней Каррингтона и представила их друг другу. Джорджи покраснела и вскочила. В первую минуту она едва не утратила дара речи от смущения, затем почти профессиональное спокойствие Каррингтона оказало свое воздействие, и она принялась словоохотливо (для нее) рассказывать про девочек-скаутов и всякие местные события. Каррингтон следил за ней с любопытством. У него возникло смутное ощущение, что эта девочка чего-то от него ждет. Но чего? Однако в любом случае он обязан ей помочь. Жаль, что девушка с такой прекрасной фигурой настолько… ну, все-таки хорошенькой ее назвать нельзя. Но, совершенно очевидно, она сохранила нетронутой свою девичью чистоту. А это уже немало в нынешние дни, когда английская молодежь впала в прискорбную языческую распущенность. Но что же все-таки ей от него нужно? И он спросил наугад:
– Вы участвовали в каких-либо церковных начинаниях?
Джорджи снова покраснела.
– Нет… ну… то есть… конечно, церковь я посещаю регулярно… но… я была бы очень рада участвовать, если можно…
Ее смущение его озадачило. И он решил, что мягкая шутка придется к месту.
– Ну, мы попробуем что-нибудь подобрать. В заседаниях Материнского общества вы ведь пока участвовать не можете, не так ли?
И вновь Джорджи залилась краской. Теперь настала очередь смутиться Каррингтону. Он почувствовал, что слова его не только прозвучали глупо, но вообще были неуместны в устах священнослужителя. А Джорджи воскликнула, очертя голову:
– Ах, мне так хотелось бы делать что-нибудь для детишек. Я обо-жаю маленьких!
В доме Смизерсов половые проблемы не обсуждались, а если они и всплывали, то окутанные изящным, но непрозрачным флером. Мысль о том, что Джорджи нужен муж, упоминанию не подлежала, но было принято считать, что «Джорджи обожает маленьких». Не вкладывался ли в это тончайший намек, что Джорджи хотела бы завести собственного – потенциальные женихи возьмите на заметку? В любом случае отсюда неопровержимо следовало, что стигийские поля[26] сексуальности молодую женщину могут прельщать только и исключительно обретением прелестного младенчика – разумеется, законнорожденного. Младенец освящал все. Смизеровская чистота всегда поддерживалась на внушительном уровне. Как-то Алвина с неудовольствием заметила, что бантамские петухи кузена непристойно посягают на ее родайлендских кур. А куры, сердито подумала Алвина, полагаясь на былой опыт, куры теперь начнут нести мелкие яйца! Помекав и побекав, она застенчиво поручила Фреду попросить кузена, чтобы он запер своих пернатых дон-жуанов, что ее посол с надлежащей серьезностью и исполнил. Поскольку бантамы были слишком мелки, чтобы их похотливые поползновения могли увенчаться успехом, ситуация сложилась на редкость гротескная. Мистер Каррингтон, естественно, ничего про бантамов не знал, но в басенках о младенчиках разбирался. Как и положено священнику. Хотя многих духовных лиц бедность, к сожалению, вынуждала практиковать контроль над рождаемостью, басенки о младенчиках оставались в ходу – вместе со множеством других, благодаря которым такое множество аспектов английской жизни кажутся иностранцам всего лишь скучным воплощением избитых прописей.
Каррингтона вывело из равновесия трогательное простодушие этого «Я обожаю маленьких!». На мгновение смизеровская маска чинной вожатой девочек-скаутов соскользнула, открыв реальную сущность. Каррингтон не мог решить, то ли она развязна, то ли абсолютно и глупо наивна. Но тут же взглянул на ее покрасневшее ничего не ведающее лицо и перестал сомневаться. Он знал, как хочется девушкам, чтобы кто-нибудь пообещал купить им моток голубых лент, но собственные несчастья помешали ему разглядеть, насколько пуста жизнь девушек, подобных ей. Он вдруг подумал, что, наверное, есть тысячи и тысячи девушек вроде Джорджи, чьи несостоявшиеся мужья рассыпались в прах под монументами Славы. Он вновь испытал ту же бессильную жалость и сомнение в божьей благости, которые охватывали его, когда ему ежедневно приходилось погребать обездоленных мужей этих обездоленных девушек.
– Немое мучительное обоюдное смущение длилось почти минуту, а в сознании Каррингтона эхом отдавалась подоплека этого «Я обо-жаю маленьких!». Наконец он сказал нерешительно:
– Мне кажется… Я уверен, что мы можем подыскать… что вы можете подыскать… что я помогу вам найти… э… занятие в приходе, которое будет вам интересно. Работы всегда очень много, куда больше, чем вы полагаете. Но… Короче говоря, не зайдете ли вы ко мне на днях выпить чаю, и мы тогда все обсудили бы?
– С большим удовольствием.
– Когда вы свободны?
– Все дни, кроме четверга. По четвергам у меня в три – девочки-скауты.
– Так приходите в среду к четырем. По-моему, кекс моей экономки должен вам понравиться.
5
Сырые ветры с Атлантики гнали и гнали нескончаемые дождевые струи. Сквозь летящую пелену туч смутным мокрым пятном пробивалось слабое северное солнце, но его свет тут же преображался в тусклые сумерки. Неясно поблескивали асфальтовые шоссе, и редкие автомобили опасливо ползли, словно на четвереньках. Проселки превратились в лужи среди размокшей глины с промоинами на уклонах и россыпью камешков на ровных местах. Заботливый отец семейства, не упускающий случая сообщить своим детям полезные сведения, мог бы с пользой провести дождливые часы, объясняя геологические законы, управляющие этой миниатюрной эрозией. Но Джорджи не пополнила своего образования, пока спускалась по дороге к дому священника, закованная с ног до головы в броню из тонкого клеенчатого плаща, блестящих галош и зонтика, по которому отбивали унылую дробь сыплющиеся с вязов крупные капли. Ранние сережки покорно помахивали на ветру овечьими хвостиками, но их канареечно-желтый цвет стал теперь серым. Юные, еще в морщинках, листки первоцвета, неумышленно вторгшиеся во владения сэра Хореса, выставляли напоказ свою удивительно искусственную зелень. У всех прошлогодних ягод шиповника с красных носов свисали капельки, точь-в-точь, как у самой Джорджи. Весь мир состоял из сырости, дождевых струй и скользкой глины.
Хотя Джорджи была, увы, глуха или слепа к наглядным проповедям природы, настроение ею владело скорее религиозное, и она ощущала, что во всем есть своя хорошая сторона. Шла она торопливо, наследственным военным шагом, рассеянно сжимая ручку зонта с совершенно излишней силой. Голову она слегка склонила набок в задумчивости, которая уносила ее в сторону какой-то дальней нирваны. Она думала о том, что скажет мистеру Каррингтону, и пыталась вообразить, что он скажет ей. Проселок слился с улицей. Эркер миссис Исткорт, словно по замыслу некоего великого тактика сплетни, был расположен так, что открывал максимум обзора, обеспечивая максимум укрытия. Недобрые люди, которые встречаются повсюду и даже среди соседей благожелателънейших Исткортов, поговаривали, что миссис Исткорт, садясь вязать у окна в святом смирении перед своими немощами, располагала занавеску таким образом, что со своего наблюдательного поста могла обозревать все селение. Джорджи отвернула голову от дома Исткортов и миновала его почти бегом. Спицы продолжали механически вязать, но очки миссис Исткорт мало чем уступали цейсовскому телескопическому перископу. Она следила за Джорджи на дороге, провожала взглядом глянцевитые очертания ее плаща, пока та быстро шла вдоль высокой живой изгороди из остролиста, окружавшей дом священника, и успела заметить, как над калиткой мелькнул складываемый зонтик. Юркнув в калитку, Джорджи вздохнула с неосознанной радостью и позвонила. На этот раз ей все-таки удалось пробраться незаметно мимо этой хитрой подлой старухи! И как раз в ту же секунду миссис Исткорт голосом беспредельной материнской нежности позвала сына:
– Мааар-тиин!
Разумеется, миссис Исткорт дала сыну имя святого, прославленного милосердием.
– Что, мама?
Порабощенный последней волей и завещанием юнец, который вот уже тридцать лет тщетно облизывался на независимость, оставил с истинно сыновней покорностью свою «работу» (он зажигал море, художественно прижимая раскаленную кочергу к деревянной дощечке) и вошел в гостиную.
– Вскипяти мне чашечку чая, милый, а потом принеси мои сапожки и тепленькое пальтецо, которое подарила мне миссис Саксби. Мне полезно будет немного пройтись.
