некомфортно, ну мало ли что случится.
Тогда-то я и вспоминаю, что мне дали с собой коробку конфет для родителей. А бабушка дарила конфеты не только моим учителям, но и зубному врачу, например, поэтому я запомнила для себя, что коробку конфет надо обязательно дать, если ты от кого-то что-то хочешь. И с этой коробкой конфет я пошла к проводнику и говорю: «А можно меня в другой вагон переселить?» Проводник: «А ты разве не с отцом едешь?» – «Нет, не с отцом, я одна еду, мужчин этих не знаю». И меня переселили. Причем не просто в другой вагон, а в СВ. Вот так первый раз в жизни за «взятку» я получила условия лучше ожидаемых.
И пожалуй, это был первый и последний раз в жизни, когда я спокойно смогла обратиться к кому-то с такой просьбой. Сейчас же «коррумпировать» кого-то для меня как пройти семь кругов ада. Ну не могу и не умею я просить, даже за вознаграждение. Просить для кого-то – легко и пожалуйста, а вот для себя – ни за что… Это к слову об обратной стороне моей самостоятельности и любви к себе.
Итак, я решила стать актрисой. Мне никто никогда не говорил того, что говорят некоторым девочкам – ну куда ты идешь, какая из тебя актриса. Наоборот, все поддерживали. Причем откуда это было у бабушки с дедушкой, которые жили в деревне, где и театра никакого не было, я до сих пор не понимаю. Они и отца поддержали в его стремлении стать профессиональным музыкантом. А он ведь еще и на редком инструменте играл – на валторне. Нисколько не пытались переубедить папу, не предлагали ему выбрать что-то другое. И со мной так же было. «Маринка наша вон артистка какая». Папа тоже поддерживал. Всегда, когда спрашивал меня, кем я хочу стать, отвечала: актрисой. Он улыбался и кивал головой. Не было такого: ой, ну куда тебе, вот бухгалтером или комбайнером – вот это дело, а какая актриса-то. Нет. Ни разу.
Думаю, такая поддержка была особенностью нашей семьи. Взрослые считали: если есть задатки в ребенке, зачем их ломать? А еще у бабушки с дедом было сложное прошлое – они прошли через репрессии. Может быть, поэтому подсознательно старались не давить, «не репрессировать».
Хотя нет, сначала я хотела стать агрономом. Потому что была очень привязана к дедушке с бабушкой. А деда моего в свое время раскулачили и отобрали всю землю, которую он годами обрабатывал. И я думала, да что там думала, была уверена, что если стану агрономом, то смогу ему землю вернуть. Была у меня такая идея фикс. Я даже план составила: поступаю в сельскохозяйственный институт, оканчиваю его, иду работать, становлюсь большой начальницей, возвращаю деду землю, сама возвращаюсь жить в деревню к бабушке с дедушкой, в этот момент карьеру заканчиваю. Не прельщала меня ни перспектива жизни в столице, ни большой чиновничий пост. Я же за справедливость: мне бы только землю вернуть и все, домой, снова в привычную обстановку.
Но сам дед мои планы быстро порушил. Он сказал мне: «А как ты будешь учиться, если ты плохо считаешь? Тебя же все лупить будут. Землю неправильно распределишь». Тут я, конечно, призадумалась. Ну а бабушка, когда о моих планах прознала, была еще жестче и сказала мне: «Я не для того тебя растила, чтобы ты в деревне жила». Вот и поди пойми этот парадокс: актрисой быть – это пожалуйста, а вот более привычным для них делом заниматься и жить там, где росла, – ни в коем случае. Вообще у бабушки был какой-то «пунктик» – она отказывалась видеть мое будущее, связанное с деревней. Как будто готовила меня для чего-то более статусного и высокого.
Моя бабушка родилась и росла в сложное время, а со мной почему-то никогда не делилась подробностями своей жизни, от многого меня ограждала. Возможно, это была черта того поколения – я аналогичное и от многих друзей слышала. Может быть, поколение, прошедшее 30-е годы и войну, боялось, что, если внуки и дети будут знать какие-то детали прошлого, это может им в будущем навредить… А вот дед Панько, о котором я вам говорила, истории рассказывал. Этим он меня и подкупил.
Вспомнился еще один случай, когда бабушка пыталась «вытолкнуть меня из деревни». И это уже о первой любви. Таковой для меня стал мальчик Миша (ох, знала бы я тогда, что это имя потом станет в моей жизни роковым).
Очень такие трогательные отношения получались. Сначала мы долго-долго обменивались записками: он выследил в школьной раздевалке, во что я была одета, и положил записку в карман, а я ответила. Так мы и переписывались, живьем не общались. Уже став постарше, начали встречаться. Я придумывала, что задерживаюсь в библиотеке, ведь домой от меня требовали являться не позже 22 часов, а счастливые, как говорится, часов не наблюдают.
Почему в библиотеке? Да потому что в деревне не так много мест, где можно задержаться школьнице вечером. А так я всегда могла сказать, что допоздна «работала с книгами», которые выдают только в читальном зале и домой не взять. Дед шутил, что Марийка, мол, у нас такая глупенькая, что ее на «перечитку» долгую оставляют. А бабушка верила в мою версию, ну или просто делала вид, что верит, но претензий не предъявляла.
Однажды мы с Мишей гуляли, попали под ливень и забежали в наш сельский клуб, чтобы укрыться. Обычно он был закрыт, если не было мероприятий, а тут почему-то двери оказались открыты. Ну, мы зашли в зал, сидели там и болтали. Оказывается, открыт клуб был только потому, что рабочие чинили двери. Нас они, естественно, не заметили, починили все, повесили замок и ушли.
Когда мы обнаружили, что заперты, было уже глубоко за полночь… Параллельно у меня в деревне и соседнем селе, где жил Миша, шли поиски. Опрашивались соседи и знакомые, его родители пытались выяснить, кто и где видел его последний раз, а моя бабушка пустилась на поиски меня. Встретились «поисковые» отряды в нашей деревне. Бабуля быстро поняла, что к чему, и поспешила сказать маме Мишки: «Вы бы с Марийкой нашей аккуратнее, она опасная, не одному пацану жизнь покалечила. Это я вам как бабушка говорю, я-то это все наблюдаю».
Нашли нас, вызволили, а через день Миша в расстроенных чувствах сообщает мне, что ему строго-настрого запрещают со мной общаться и встречаться, потому как от бабушки такая-то и такая-то информация получена. Я пулей
