то будет единственной, – буркнул другой голос. – Единственной из деревни. Все Сонгры мертвы.
* * *
– Гисла.
Ее имя прозвучало где‐то вдали. Она не ответила. Она готовилась сгореть с остальными. Ей даже не было страшно. Правда, ей будет не хватать гнезда, которое соорудил для нее Хёд.
Хёд. Это он ее окликнул. Вынырнув из глубин сна, она вспомнила. Она не дома. И никогда не окажется дома. Ее дома больше нет.
– Гисла.
Теперь он был ближе… А может, она. Она, сама того не желая, продиралась сквозь слои сна, выныривала на поверхность моря, к склонившемуся над ней юноше.
– Гисла, сейчас ты должна проснуться.
Она почувствовала, как он положил ладонь ей на лоб, как прикоснулся к ее губам кончиками пальцев, словно проверяя, дышит ли она. Она не умерла. К несчастью, не умерла.
– Гисла, ты должна проснуться, – повторил он. – Губы у тебя сухие, а кожа слишком горячая. Тебе нужно есть и пить. Гисла…
Устало приподняв руку, она отмахнулась от своего имени. Ей не хотелось просыпаться. Не хотелось ни пить, ни есть. Внезапно она снова поплыла прочь и дернулась от испуга, но сил отбиваться не было, а истомленные веки никак не хотели открываться. Что‐то уперлось ей в живот, и она хоть и не сразу, но поняла, что он несет ее на плече. Хёд. Хёдкрот, Хёд, слепой юноша, нес ее на плече. Она с трудом разлепила глаза и увидела, как внизу, под ней, покачивается земля.
– Ты слеп, – прохрипела она.
– Да. А ты больна. А еще ты очень легкая. Тут мне повезло. Я никогда еще никого не носил на руках.
Она висела у него на плече, словно ягненок. Правой рукой он придерживал ее ноги, в левой крепко держал свой посох.
– Еще светло… Почему ты не дал мне поспать подольше? – простонала она.
– Ты спала два дня подряд. Я использовал руну, чтобы тебя разбудить.
– Руну?
Ничего не ответив, он осторожно опустил ее в ручей, к которому прежде приводил напиться. Она ахнула, когда ее со всех сторон окружил холодный поток, но Хёд подложил ладонь ей под голову, чтобы лицо оставалось над водой. В этом месте ручей был неглубоким. Она чувствовала, как камни уперлись ей в лопатки и в поясницу. Ноги словно плыли по течению, но она понимала, что вода ее не унесет.
– Разве т-ты не м-мог просто п-п-принести мне в‐воды? – спросила она, стуча зубами. – З-зачем было класть меня в ручей?
– Нужно охладить тебе кожу. Тебе нужно попить… и помыться. Так мне было проще сделать все сразу.
– Мне не нужно мыться.
Но ей и правда нужно было облегчиться. Она больше не могла терпеть, но, хотя вода унесла бы все с собой, она не могла решиться на столь интимное дело у него прямо под носом.
– Отойди, – велела она. – Я не все могу делать при тебе.
– Но я тебя не вижу, – напомнил он.
– Зато хорошо чувствуешь запахи, – буркнула она.
Он удивленно вскинул брови и сморщил нос. Она вдруг сообразила, чтó он мог подумать, но было уже слишком поздно.
– Я не о том, – сказала она. – Мне просто нужно избавиться от излишков воды.
Он осторожно усадил ее в ручье, выпрямился и нерешительно выпустил ее из рук. Она покачнулась и ударилась головой о его колено. Он чуть подождал, словно не доверяя ручью или ей самой, но она хлопнула его по ноге.
– Иди.
– Тебе явно гораздо лучше, – заметил он и наконец сделал то, о чем она просила, – двинулся вниз по течению в поисках ужина.
Пока она собиралась с силами, чтобы не просто сидеть в ручье, но делать еще хоть что‐то, он уже успел поймать двух блестящих, серебристых рыбок.
– На камне у твоей головы моя фляга. И мыло, если тебе оно нужно! – крикнул он ей спустя несколько минут.
Она пробормотала себе под нос что‐то насчет того, как он «слушает и никуда не уходит», но все же воспользовалась и тем и другим.
– Неужели у всех девочек такой скверный характер? – крикнул он, не услышав ее ответа.
– Неужели у всех слепцов такой острый нюх? – завопила она.
– Я не знаю других слепцов. Но ничего не могу поделать с тем, что слышу и чую запахи острее, чем другие люди.
– Ха. Но пахнет от тебя не лучше, чем от других. – Она соврала.
Пахло от него очень приятно. Медом, и торфом, и корой хвойных деревьев, что росли у его пещеры. От него пахло чистотой. Ей казалось странным, что человек может быть таким чистым. Это было почти так же странно, как и его имя. От ее братьев пахло совсем не приятно. Всегда. Мать вечно уговаривала их вымыться, но они никогда толком не справлялись с этой задачей. От этой мысли ей стало больно.
– У тебя изменилось дыхание. Все в порядке? – спросил он.
– Ты слышишь, как я дышу? – охнула она.
– Да… тебе все еще нехорошо?
– Я ведь сказала, Хёд, что мне нужно побыть одной, – прошептала она, но он и это услышал.
И мгновенно оказался рядом. Он опустился возле нее на колени, прижал ладони к ее щекам, проверяя, не спал ли жар.
– Я в порядке, – сказала она. – Я хорошо себя чувствую.
– Жара нет, – согласился он. – Ты закончила?
– Что… разве ты сам не знаешь? – бросила она.
– Только ты сама это знаешь, – мягко отвечал он. – Я не слышу твоих мыслей. Но хотел бы.
– Я извела все мыло, а твоя фляга пуста, – сказала она, стараясь не выдавать свое раздражение.
Душа у нее болела, но в придачу к этому по телу разливался ужас. Она больше не чувствовала усталости. Больше не могла спать дни напролет, а значит, ничто теперь не могло отвлечь ее от горькой правды. Она потерялась. Осталась одна. И ей совершенно некуда было идти.
– Ходить можешь? – спросил он, как в тот первый раз, на пляже.
– Да. – Но она даже не попыталась встать. – Хёд?
– Что?
– Я не хотела просыпаться. Я хотела бы снова заснуть.
– Знаю… но птенцу нужно вылететь из гнезда.
– Зачем? – выдохнула она.
– Чтобы есть. Жить. Учиться.
– Я не хочу жить. Ты сказал, что использовал руну, чтобы меня разбудить. Можешь использовать руну, чтобы навсегда меня усыпить?
С минуту он молчал.
– Я не должен был этого делать, – признался он. Его голос звучал опасливо.
– Чего именно?
– Не должен был говорить тебе про руну. Я не привык следить за словами. Обычно меня никто, кроме Арвина, не слышит… а он требует, чтобы я говорил ему все. Чтобы учился
