Сказать правду, Адам Кисель не ожидал такого упорства от Хмельницкого. Теперь сенатору стало ясно, что переговоры ничего утешительного не принесут. Добиться покорности от гетмана не удастся.
Между тем сам Хмельницкий добился того, что король признал избрание его гетманом и вел с ним переговоры, как с равным, через своих комиссаров.
Это была первая дипломатическая победа в отношениях с Варшавой, и, достигнув ее, гетман решил дать почувствовать комиссарам, что он готов и продолжать войну. Он уже видел и знал по достоверным сведениям, что сейчас ни король, ни шляхта не хотят войны. А это давало ему возможность не брать на себя никаких обязательств и сдержать слово, данное войску и посполитым, пошедшим за ним.
Наконец гетман написал свои условия перемирия. Снова позвали к нему комиссаров. Генеральный писарь Иван Выговский читал:
"Я, гетман Войска Запорожского Зиновий Богдан Хмельницкий, соглашаюсь, от имени старшины и всего Войска нашего, заключить перемирие с королем Речи Посполитой, его величеством Яном-Казимиром, по таким пунктам:
Чтобы в Киевском воеводстве унии не было, даже чтобы названия самого не было по всей Украине. Чтобы митрополит киевский имел место в сенате.
Воевода киевский и каштелян должен быть православной греческой религии.
Князь Вишневецкий, как известный мучитель народа и как причинивший великий вред нашему краю, не должен никогда быть коронным гетманом Речи Посполитой. Завершение комиссии и составление реестров отложить до весны, до Троицына дня, когда поспеет первая трава. Комиссии собраться на речке Россаве, а теперь нельзя этого сделать за отдаленностью полков. Чаплицкий должен быть выдан нам во время этой комиссии. Комиссаров со стороны Речи Посполитой на этой комиссии должно быть только двое. До того времени коронные и литовские войска не должны вступать в пределы Киевского воеводства по реки Горынь и Припять, а от Подольского и Брацлавского воеводств – по Каменец. Наше войско также указанных рек переходить не должно".
Молча выслушали послы условия перемирия. Сидели за столом, потупив глаза, готовые уже и к горшему сраму и оскорблениям. Выговский, окончив читать, сел по правую руку гетмана, по левую – Федор Вешняк, Лаврин Капуста, Тимофей Носач. Рядом с Выговским – Павло Тетеря, Матвей Гладкий и Осип Глух. Напротив них, за столом, накрытым красным ковром, сидели польские комиссары. Нависла гнетущая, напряженная тишина. Слышно было, как булькает в горле генерального писаря вода, которую он жадно пил из серебряной кружки. Наконец заговорил сенатор Кисель:
– Условия твоей милости, пан гетман войск королевских Запорожских, тяжкие... – подчеркнул предпоследние слова с ударением на «войсках королевских».
Хмельницкий понял, у него недобро дернулся ус. Едва удержался, чтобы не сказать: «Уже не королевских, пан сенатор». Все же промолчал. Следил, как изворачивается Кисель.
– Условия тяжкие и достойны всяческого удивления. Не мира хочешь ты, гетман, а раздора! Говорю тебе, как брат брату, как единоверец...
Гетман хмуро заметил:
– Единоверец, да не единомышленник. Не ту песню поешь, сенатор...
Адам Кисель покраснел от досады. Осторожность оставила его.
– Где видано, чтобы не давали послам говорить до конца! Дурно поступаешь, гетман, и пример своей черни подаешь недостойный.
Сказал лишнее, но было поздно. Капуста ухватился за эти слова.
– Нет черни тут! – крикнул он. – Ненавистные речи ведешь, сенатор...
Спокойно, как бы взвешивая каждое слово, гетман заговорил:
– И по всей Украине нашей не бывать тому. Всех людей посполитых избавил я от этого презрительного наименования, – знай это, сенатор. А коли условия наши тебе не по нутру, поезжай в Варшаву, посоветуйся со своими панами, приедешь вторично, а может, и поздно будет...
– Грозишь, гетман? – спросил Кисель.
Хмельницкий не ответил, посмотрел через плечо в окно. На дворе толпой стояли казаки, держась за бока, смеялись. Падал легкий снежок. Гетман отвернулся от окна.
– Так вот, на том стою и не отступлюсь, панове комиссары, – заключил он.
– Это невозможно, невозможно, – бормотал ксендз Лентовский.
Остальные комиссары словно воды в рот набрали. Сделали перерыв, чтобы посоветоваться. Лентовский улучил удобную минуту – генеральный писарь стоял один у стола, наливал из графина воду в кружку. Одними губами Лентовский беззвучно проговорил:
– Покорно прошу у пана генерального писаря личной аудиенции. Где и когда?
Выговский повел краем глаза на ксендза, потом через открытую дверь кинул внимательный взгляд в соседнюю комнату, где шумела старшина, поставил графин на серебряную тарелку, напился. Ставя на стол кружку, сказал:
– Завтра в шесть часов, первый дом за корчмой по этой улице, трижды постучите в дверь. Спросите Гармаша. – Услыхав за спиной шаги, он торопливо начал наливать воду в кружку. Неестественно громко предложил ксендзу:
– Прошу вас, пан Лентовский.
Подошел Лаврин Капуста. Выговский с улыбкой сказал ему:
– В глотке пересохло, бочку воды, наверно, выпил.
– И ксендза поишь...
Лентовский дрожащей рукой поставил кружку на стол. Встретился глазами с острым взглядом Капусты, отошел от стола.
Глава 6
На следующий день в шесть часов ксендз Лентовский подошел к двору возле корчмы. Высокий забор отгораживал от улицы дом с тремя трубами. За воротами ворчали собаки. Ксендза, видимо, ожидали. Едва постучался в калитку, ее сразу открыли. Войдя во двор, Лентовский пошел вслед за человеком в куцем кафтане. Человек, несмотря на свою полноту, ступал легко и быстро, и ксендз еле поспевал за ним.
Вошли в большую, чисто прибранную горницу. Кресла с высокими спинками, обтянутые желтой дамасской кожей, стояли вдоль стен. В углу на шкафу золотые стрелки затейливых французских часов показывали без пяти шесть.
– Прошу садиться, – сказал человек тонким голосом, странно не соответствовавшим его тучной комплекции. Он пододвинул кресло к столу, на котором под белой салфеткой виднелись серебряные вазы и кубки, и, спохватившись, добавил:
– Да, я еще не отрекомендовался вашей милости.
Гармаш. – Поклонился и сразу заговорил о другом:
– Нравятся пану ксендзу часы? Вещь знаменитая, купил в Кракове два года назад, когда еще спокойно и тихо было. Теперь как в тот Краков поедешь? А вы, небось, думали: награбил. Ох, ох, пан ксендз, вы всех нас, украинцев, считаете разбойниками, вот тут-то и есть ошибка ваша, досадная ошибка...
Хотя разговорчивый хозяин точно угадал его мысли, ксендз возразил для приличия:
– Что вы, пан... Зачем так думать...
Но Гармаш не успокаивался.
– Тут-то и есть ваша ошибка... Как есть всех, а прежде всего – шляхты вашей, панов. Все хотят к рукам прибрать, а не будь у них такой жадности, по-христиански, как наш спаситель Христос того хотел, уступили бы в алчбе своей. Земля у нас богатая, край – золото, всем хватило бы, а выходит как в сказке про ненасытца, – слишком много заглотал и, глядишь, лопнул... А будь по-нашему, мы с вами тихо, мирно жили бы рядом, как братья родные, и поспольство... – Тут он придвинулся к Лентовскому, дохнул на него винным перегаром и, уловив недовольную гримасу на его лице, пояснил:
– Нет, не пьян... только чуть хлебнул на радостях. Что я говорил?.. – Потер пухлой рукой лоб, вспомнил:
– Так вот, посполитых, всю чернь держали бы в повиновении. Вот оно как, объясните это панам вашим в Варшаве. – Гармаш подумал, помрачнел и махнул безнадежно рукой:
– Не согласятся! Куда там! Ведь для этого надо Потоцкому и Вишневецкому малость потесниться, уступить кусочек землицы... Ведь не захотят! Да кто захочет свое отдать? – И, сразу повеселев, ответил сам себе:
– Никто!
Ксендз уже внимательно и с любопытством слушал хозяина.
Гармаш заговорил снова:
– Конечно, гетман теперь у нас разумный, понял, что с нами в согласии надо жить. Прожекты у него великие... Видите сами, сколько посольств к нему едет. Да и король ваш...
– Почему ваш, а не наш, пан хозяин? – спросил Лентовский.
– Что ж, можно и наш и ваш, – быстро согласился Гармаш, – как вашей милости угодно. Вот я и говорю: и наш король прислал послов к нашему гетману. А все почему?
Но почему – так и не успел пояснить. На дворе залаяли псы. Хозяин сорвался с места. С порога сказал:
– Пойду, встречу. Генеральный писарь. Гетманский у него разум, почтенный и достойный человек...
«Повесить бы вас всех на одном суку», – подумал ксендз и устало закрыл глаза.
Через несколько минут он уже вкрадчиво, тихо говорил Выговскому:
– Пан сенатор Кисель не решается лично беседовать с вами, чтобы не накликать какого-нибудь подозрения на вашу почтенную особу. Пан сенатор поручил мне передать вам, пан генеральный писарь, что канцлер Оссолинский возлагает на вас великие надежды. Нынешний бунт – дело преходящее, как и всегда. Мы с вами разумные люди. – Он заговорил еще тише. Выговский нагнул голову, внимательно слушал. – Будем искренни друг с другом и заглянем в будущее, пан писарь. Не сулит оно вашему Хмельницкому ничего хорошего, угодит он на виселицу, как и все прежние бунтовщики: как Наливайко, Сулима, Павлюк, все, кто осмелился поднять руку на короля и Речь Посполитую. Итак, посудите сами – чем можете вы услужить королю и Речи Посполитой? Все, что имеете теперь от Хмельницкого, суетно и недолговечно.
