сплетается разговор:
Мария Федоровна была горничной у помещика Маникова;
"бабушкиных" горничных любили и бросали сыновья помещиков, блестящие гусары;
Марию Федоровну выдавали замуж за нелюбимого, а она наловила ситом мух да чуть не отравилась;
"бабушкины" гимназисты и барышни сплошь и рядом кончали самоубийством из-за неразделенной любви.
У Марифедоровниных господ были провинциальные романы, да что там! Вот "бабушкины" господа с их сверкающими балами и изысканными ухаживаниями за иностранками!..
я с головой ухожу в бабушкины романы.
Сама я им никак не соответствую, я делаю разные манеры, дергаю глазами, но... любви со мною не происходит.
Нужно действующее лицо (от меня).
Им становится бабушка.
Конечно. Я всегда чувствую ее продолжением меня, продолжением моих рук и ног, - все, что я не могу сделать сама: одеться, дотянуться, дойти куда-то, помогает сделать она.
Ее жизнь - продолжение моей.
Она уводит меня далеко в начало, до своего детства, еле проглядывающего за временем, и там оно совпадает с еще более ранними детствами, которые из книг и рассказов встают подлинными и становятся моими.
Действительное лицо - бабушкина старинная фотография: на цветочных качелях девушка, нежная, в белом кружевном платье.
Мне кажется, что все бабушкины пересказы происходили с ней самой или с близкими. Я очень переживаю за нее.
Да еще то, что она у нас Мачеха, а не мамина мама, то есть пока она "у нас" не появилась, сколько у нее всего могло быть! - но, скорее всего, ничего особенного не было.
Потом она мирно и спокойно жила с моим дедушкой Готфридом Христофорычем, его дети быстро и самостоятельно выросли, у нее был один сын Толя, он погиб на фронте. Толина фотография похожа на Маяковского.
Бабушка немолодой вышла замуж и овдовела еще совсем молодой. Ее как бы нетронутая жизнь пленила меня. Все рассказы были ее (конечно, - ее, но) "непрожитыми вариантами", и то, что она этого не пережила, ставило ее наравне со мной, а рассказы делались еще более реальными, то есть более возможными.
Моя любовь "вслед за бабушкой" на самом деле,
моя любовь к бабушке.
И странно, сразу за любовью (я не знала, но остро чувствовала) стояла смерть.
Бабушка
Через несколько лет я возвращаюсь к детскому моему впечатлению. Эти записи сделаны за год до бабушкиной смерти (а потом - после). Мне самой странно и страшно, - почему я вдруг так увидела.
Выпуская время, они строятся прямо отсюда.
... Мы идем с бабушкой на рынок. Бабушке моей восемьдесят лет. Она всегда считалась старенькой, но было обычным, что она здоровая, крепкая, все делает по дому, сама ходит за продуктами.
Я редко куда-нибудь хожу с ней. И меня вдруг пугает, - как же она одна ходит?
С утра подморозило, дорожки заледенели. Наше продвижение медленно и как бы бесполезно, меня это раздражает.
Смешит и вместе болезненно сжимает сердце, как она нелепо, суетливо попрыгивает рядом, однако, стесняясь ухватиться за меня. Когда нужно переходить улицу, я беру ее под руку. Она нервно и как-то ужасно глупо крутит головой вправо и влево, отчего очень похожа на курицу, и так же по-куриному очертя голову бежит через дорогу, останавливается и ни с того, ни с сего вдруг порывается кинуться обратно.
Я беру ее крепче, успокаиваю. Она, наконец, начинает понимать опору, цепляется за меня лихорадочно, приникает всем телом, виновато хихикает, заглядывает в лицо.
Видеть ее глаза совершенно невозможно, - столько в них
беспомощной благодарности, какой-то жалобной гордости, что вот, у нее есть внучка, сильная и молодая.
Я думаю, что она мне как-то незаметно сделалась чужой. Стараюсь восстановить, как же это произошло.
Я не могу не думать о ней постоянно, ибо она постоянно пугает меня своей предстоящей смертью. Мысль о смерти связана именно с ней, - из близких людей она "первая на очереди"...
Это так ужасно - незащищенность ее, обреченность.
В лице, особенно спящем, уже обозначены черты,
какими они будут...
Я даже мысленно тороплюсь дорисовать жесткую рамку вокруг головы...
Я перестала любить наш большой хлебосольный стол, потому что на нем будет стоять ВСЕ ЭТО.
Странно, мне как бы не жаль ее расставания с жизнью, - она уже сама спокойно и равнодушно отказалась от нее (ее боязнь попасть под машину - не боязнь смерти, но боязнь своего несоответствия с окружающими предметами),
почти все ее действия, привычки уже будто отнесены в
воспоминания.
И вот меня пугает та пустота, что будет после ее смерти,
ничем не восполнимая, которая уже сейчас усугубляется ее знакомыми неживыми вещами.
Мне не понятно, почему все это уже как бы произошло, и потом должно повториться с этой чужой и жалкой старухой...,
с той ушло свидетельство моего самого первого реального воспоминания, - раньше я уже ничего не помню...
Бабушке два года. Жив еще ее дед. По рассказам он мне рисуется дедом Горького, главой огромного семейства, мещанином, занимающимся какими-нибудь торговыми делами, быть может, земельными, суровым и страшным. К нему приехал купец по делам, кажется, к купцу относились зависимо. Разговаривая, они вошли в комнату, отведенную под контору.
Бабушка каким-то образом забралась туда и играла на столе, на приготовленных специально для купца деловых бумагах выделялась детская коричневая кучка.
Потом она мне рассказывала, как взглянул на нее дед: она думала - он ее тут же убьет.
Она поняла, что сделала что-то нехорошо, прикрыла казус счетами, кокетливо улыбнулась: "Ну вы пока поиграйте тут, а я пошла". - Дед потом любил повторять ее фразу, с удовольствием и аккуратно перепутывая картавые буквы.
И еще одно более раннее мое воспоминание: бабушка Натальи Гончаровой качалась на качелях, приезжали женихи, а она качалась и не хотела к ним идти*.
... Мне странно, почему я это написала...
Через год бабушку сбила машина.
А еще через год она умирала.
... Вчера бабушке стало 82 года. Она умирает.
Она уже ничего не делает, не ест, не говорит,
только дышит.
Еще вчера она сама встала за водой, - она никогда ничего не просила, и теперь забывает, все привыкла сама,
не встала, а вскочила, - инерция всей ее жизненной
стремительности, и легкомысленности.
Я успела ее подхватить. У нее тельце, как у изросшего птенца: горячее, лысое, в сухой великоватой коже, съезжающей с жиденьких мышц.
Улыбнулась плутовато и чуть извиняясь за беспомощность:
"Старость не радость,
не светлый май ..."
Теперь она тихая лежит, мирная, какой была всю жизнь,
тихо отдается смерти.
И мы ничего не делаем, делать ничего нельзя.
Подхожу, целую ее, наверное, она уже не чувствует, но
кажется, что чувствует.
На губах волосы походят на травинки.
Я еще не понимаю, как все последует, только нежность к ней горькая, как сломленная жесткость.
А я ведь, было, отчуждилась от нее ... моя детская любовь к ней затерялась в старости, притупилась о мою жестокую молодость. Сейчас, на острие смерти, любовь осталась ровной, глубинной, без литературной подсветки.
К нам приходит много народу, мне страшно, что они присутствуют. Но может, к смерти, даже неблизкой приходят причаститься...
Я вспоминаю картину Ю.С. Злотникова на смерть Фаворского. Дочь его стоит у края, читает псалтирь...
Я пишу сейчас..., наверное, нужна молитва... как-то и горя словно нет, ни боли, ни отчаяния, только жуткое и нежное тоже жуткое провожание...
Тихо. Осень. Остывают старики.
29 сентября (1888) - 1 октября 1970 г.
Наш дом стал мрачным и тяжелым, пространные комнаты заполнены табачным дымом и тоской.
Мама что-то все делает на кухне, убивая тоску и пространные часы,
а теперь я знаю,
восстанавливая собой бабушкины движения.
Потом и я буду делать так же ...
Заходит ко мне взять сигарету и заглянуть в глаза, - может, во мне составится пара слов, но пока нет, я молчу тоже, глажу ее руку.
Сейчас Эдька живет у нас, мой товарищ, Мама попросила. Он, может быть, находит здесь ответ своему чувству Дома. Он приходит поздно, весь день расходуя на усталость, "учится на врача-психиатра", - говорит его профессор, шутя. Поздно вечером Эдька возвращается к своему Празднику: в доме его ждут, как единственного живого человека. От входа, он сразу включит магнитофон, будет разговаривать, вкусно есть, греть для мамы шприцы, чистить яблоки ... я стала любить очищенные яблоки.
Яблоки прислал Батя. Такие большие, и очень красные.
Днем дом пуст.
Приходят друзья. Они все пересекаются между собой, и никто не может обнаружить своих целей прихода. Приходят в другие дни, и возникают новые пересечения и новые несовпадения.
Все это отодвигает меня от них, - приходят ко мне, но попадают в облако своих же отношений, хотят рассказать
истину, что они будто поняли, или хотят, не расходуя страстей, получить меру эмоций...
