Запрет
Утром у входа в институт 55 725 627 801 600 встретил негра. Негр тоже здесь работал — по крайней мере, сегодня. Брызгая на стену жидкостью из ядовито-оранжевой баночки, он сосредоточенно удалял с фасада появившееся там за ночь граффити. Насколько позволял судить еще неокончательно съеденный растворителем контур, это было одно из тех граффити, в которых уже на стадии замысла не предусматривался никакой сюжет. Изображение исчерпывалось фирменной виньеткой автора или группы — вернее, даже группировки — авторов, находившейся в состоянии непрерывной конкурентной войны с другими такими же группировками. Собственно, поодиночке в этой войне было не выжить, поэтому коллективное творчество здесь являлось скорее практической необходимостью, чем эстетическим выбором.
55 725 627 801 600 вдруг разозлился на негра. Ему показалось, что тот сам нанес это граффити сегодня ночью — и, скорее всего, с помощью того же распылителя, из которого теперь пытался его уничтожить. Может быть, это и есть вершина власти творца над своим творением — готовность хладнокровно и с использованием новейших промышленных технологий стереть с фасада мироздания начертанное там накануне в припадке вдохновения? Так хотя бы постоянно расчищается место, за которое потом опять придется воевать, а значит, все время есть к чему стремиться и не нужно бояться самоповторов: каждый рисунок всегда самый первый и всегда дается с трудом. Еще разумнее, правда, экономить на чистящих средствах и просто бросать свой «кунстверк» где попало, сразу же напрочь забывая о нем. От борьбы за чистое место тоже по идее можно отказаться, рисуя прямо поверх чужих граффити или просто ставя рядом с ними свою подпись.
Эту мысль 55 725 627 801 600 додумывал уже, расписываясь в ведомости о выдаче ему из хранилища десяти камертонов Греля для научно-исследовательских целей сроком на один рабочий день. С этой процедуры он вот уже на протяжении месяца начинал каждое утро, выбирая при этом камертоны из различных регистров. Сначала 55 725 627 801 600 планировал подходить к работе строго систематически, но чем дальше, тем туманнее он представлял себе, в чем, собственно, могла бы состоять эта система. Время, которое он выделил себе на «знакомство» с коллекцией, шло, а знаний о ней не прибавлялось. То, что к оставшимся от Греля математическим расчетам, иллюстрирующим его нотную систему, будет не так просто подступиться с точки зрения музыковедческого анализа, он понимал еще в Петербурге. Но тут, воссоединившись с объектами, осязаемо воплотившими в себе то, что так сухо и тяжеловесно смотрелось на бумаге, 55 725 627 801 600 ожидал качественного прорыва в своих изысканиях. Поэтому в Берлине он уже почти не заглядывал в бумаги, старясь как можно больше времени проводить непосредственно с камертонами, будто надеясь, что те в конце концов сами выдадут ему свою тайну. Ежедневно он «допрашивал» их различными способами, ударяя по ним то деревянными, то металлическими молоточками и прислушиваясь затем к надолго повисающему в пространстве звуку. Процесс завораживал, и временами даже казалось, что просветление близко, но неизбежно наступал момент, когда 55 725 627 801 600 вздрагивал, будто пробуждаясь от дремоты, и понимал, что исследование-то на самом деле буксует на месте.
Установив один из камертонов на деревянном резонаторе, он осторожно ударил по нему молоточком, мысленно расчленяя добытый, как огонь из кремня, звук на отдельные составляющие и по-гурмански смакуя обертоны. Чтобы не стать рабом этого опиума, выбраться из тумана бестолково наслаивающихся друг на друга частотных колебаний, требовалось подчинить их строгой системе.
Несколько дней назад у него появилась мысль пропустить камертоны Греля через компьютер, с максимальной точностью фиксируя высоту каждого отдельного экземпляра. Однако выяснилось, что в институте при всем его оснащении либо нет пригодных для этого программ, либо никто не знает, как с ними обращаться. Старший техник только разводил руками, на которых, как гирлянда, висели разноцветные шнурки кабелей, намекая на безнадежность задуманного аспирантом предприятия. Тогда 55 725 627 801 600 дозвонился до лаборатории Технического университета, где ему подтвердили наличие необходимого оборудования и разрешили безвозмездно провести все замеры. Но тут неожиданно заупрямился директор:
— Вы не можете выносить камертоны из института.
— Но почему? — искренне удивился 55 725 627 801 600. — Если здесь нет условий, чтобы их проанализировать…
— Вы не можете никуда выносить камертоны! — повторил директор, будто его слепота давала ему право быть малоподвижным не только в телодвижениях, но и в аргументах.
— Я гарантирую сохранность…
— Вы не можете ничего гарантировать! — теперь уже казалось, что Бреннер только открывает рот, а слова произносит какая-то высшая инстанция, с которой бесполезно спорить. — Вы не можете отвечать за последствия.
— Ну хорошо, тогда скажите, как мне дальше работать? Нужен же материал!
— Материал перед вами, — бросил Бреннер, указывая наугад куда-то перед собой. — Опишите для начала то, что видите, — он загадочно блеснул слепыми зрачками.
55 725 627 801 600 уже знал, что Бреннер слеп не от рождения. Говорили, что в молодости он начинал как наборщик нот и обладал поразительным зрительным чутьем, позволявшим ему избегать ошибок даже в самых запутанных партитурах, доводивших его коллег до отчаяния. Заболевание, стоившее ему зрения и заставившее сменить профессию, дало одновременно неожиданный толчок в карьере. Бреннер отучился на музыковеда и стремительно пошел в гору, со временем возглавив институт. Однако ходили слухи, что запах типографской краски до сих пор навевает на него приступы ностальгической грусти.
Он любил употреблять такие выражения, как «надо взглянуть», «видно невооруженным глазом» и «это мы еще посмотрим», будто хотел подчеркнуть, что все это ему по-прежнему доступно. Болезненнее всего директор реагировал, если кто-то пытался объяснить ему видимый мир своими словами. Тогда Бреннер в довольно резкой форме мог дать понять, что не нуждается тут в посредниках. Не угадываемое интуитивно, на ощупь или на слух, для него просто не существовало.
Иногда 55 725 627 801 600 сомневался, может ли его научный руководитель, ни разу не видевший камертонов, оценить всю красоту и грандиозность коллекции, а значит, и проникнуть в ее суть. В другой раз он, напротив, подозревал, что директор знает о камертонах Греля значительно больше, чем ему хотелось бы доверять другим, так что новый аспирант взят только для имитации поиска научной истины там, где ее на самом-то деле пытаются упрятать подальше.
Решив потратить обеденное время на восстановление душевного равновесия,
55 725 627 801 600 спустился вниз, взяв курс на полураздетый на зиму Тиргартен.
Почему-то ни ученые, ни менеджеры с островков бизнеса и культуры вокруг Потсдамерплац в Тиргартене никогда не гуляли. По будним дням парк принадлежал в основном нищим и одиноко блуждающим наркоманам, которые, видимо, в определенные фазы их жизни особенно остро нуждались в покое и возможности созерцать прекрасное, присутствующее здесь в виде гипсовых статуй немецких классиков, неожиданно и как-то нелогично возникающих вдруг из-за поворота, будто оставленные кем-то галлюцинации. В этом альянсе бомжей и великих мужей было что-то трогательное: ни в тех, ни в других общество не видело для себя практического толка, поэтому они старались держаться вместе.
Немного успокоившись, 55 725 627 801 600 с удивлением заметил, что карман его куртки оттягивает что-то подозрительно тяжелое. Он запустил туда руку и похолодел от ужаса. В кармане лежал один из камертонов, которые он, должно быть, взял с собой на прогулку, пребывая в состоянии, близком к гипнотическому. На ощупь 55 725 627 801 600 без труда идентифицировал соответствующую ему цифру и даже мысленно воспроизвел точное звучание.
Сознание того, что он — пусть и невольно — сделал что-то запретное, неожиданно согрело и взбодрило. Идеи, одна безумнее другой, вдруг забегали вокруг, как белки.
А что если прямо сейчас сесть в метро, быстренько съездить в лабораторию и произвести замер — хотя бы с одним камертоном? Потом то же самое можно будет постепенно повторить со всеми остальными. Так, в течение года у него уже накопятся все интересующие его данные. Правда, он все равно не сможет их нигде упомянуть. Придется писать параллельно две диссертации: одну — официальную, для ученой общественности и научного руководства, а другую — только для себя и, может быть, для пары подпольных знатоков, способных по-настоящему оценить весь масштаб его исследования.
А вдруг он наткнется в ходе работы на что-то такое, что в корне изменит традиционный взгляд на музыкальную культуру девятнадцатого века или даже на музыку вообще? Тогда, конечно, глупо скрывать это от мира и вести все это время двойную жизнь. Не лучше ли вообще больше никогда не возвращаться в институт, а просто исчезнуть, раствориться в пространстве? Пока его хватятся, он успеет собрать вещи и быстренько вылететь в Питер, где спокойно изучит хотя бы этот один камертон, чудом выцарапанный из братской могилы в институтском бункере? Да, конечно, ни о какой стипендии нельзя уже будет и мечтать, а работать придется не в комфортабельном кабинете, а в каком-нибудь сыром подвале (ведь его, скорее всего, объявит в розыск Интерпол за вывоз за границу национальных ценностей!), но зато внутренне он будет свободен и сможет двигать науку, куда ему вздумается, а не куда угодно господину Бреннеру.
