1921 г.
Примечания
Что нужно для того, чтобы быть писателем?
Впервые – журн. «Печать и революция», 1922, № 1. Написано в 1921 году.
Публикация в журнале этой «Лекции для литературной студии», а потом издание ее дважды отдельной книжкой (1923 г. и 1926 г.) вызвали дискуссию в печати, как это часто случалось с произведениями В. Вересаева. Мнения с «Лекции» были диаметрально противоположными Б. Смирнов, например, в связи с ее отдельным изданием категорически заявил: «Сама по себе указанная брошюра ничего нового не дает. Рекомендовать в ней нечего» («Резец», 1927, № 3). Иначе оценил лекцию рецензент «Правды» (1922, 19 апреля), подписавшийся инициалами Л.Ш.: «Наше время характерно выходом из народных масс множества литературных талантов, и статья Вересаева намечает пути укрепления писателя, разъясняет, в какую сторону должна быть направлена творческая энергия литератора». Эти две противоположные точки зрения пытался примирить И. Дукор: лекция интересна «прежде всего специалисту, практическому литературному работнику и т. д., но только не начинающему писателю» («Как и над чем работать писателю…» – «На литературном посту», 1927, № 19).
Критики преимущественно расходились во взглядах относительно самобытности художника, его внутренней свободы. Так, П. Незнамов резко возражал против попытки В. Вересаева утверждать, будто «творчество писателя «не терпит на себе никаких пут»: не существует писателя, «который бы не был так или иначе социально заряжен… социальная роль писателя – это роль словесного организатора и оформителя тех тем, которыми его заряжает его же собственный класс», в своей работе он подчиняется «принципам той или иной… литературной партии или школы» («На грани курьеза». – «ЛЕФ», 1925, № 3). А вот Нурмин, например, как раз посчитал очень верной «основную мысль… яркой, простой и искренней статьи В. Вересаева, которая «сводится к тому, что, помимо таланта, писателю нужно прежде всего быть самим собой» и ему опасно «застояться в стойлах» литературных школ и направлений. Правда, и этому критику показалось, что В. Вересаев несколько упрощает проблему, сравнивая художников с «табуном диких лошадей». «Все дело в том, чтобы направленство не явилось для художника чем-то совершенно извне навязанным, а формировало новое, которое действительно имеется и живет в груди художника-пролетария» («В журнальном мире». – «Красная новь». 1922, № 2).
Этот спор продолжил В. Вересаев, отвечая на анкету «Журналиста» (1925, № 8–9) в связи с резолюцией ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» (от 18 июня 1925 г.). Он весьма одобрил отмену диктатуры «мало даровитых писателей» с их доносами вместо критики и агрессией против так называемых «попутчиков» (к которым относили и его самого). Но болезнь, разъедающая, по мнению В. Вересаева, современную художественную литературу, проникла глубоко и потребует длительного лечения. Болезнь эта – «отсутствие у современного писателя художественной честности», так как он постоянно оглядывается на цензора. «…Такое систематическое насилие художественной совести даром для писателя не проходит. Такое систематическое равнение писателей под один ранжир не проходит даром для литературы». Нельзя, чтобы молчали крупные художники, пусть даже «идеологически чуждые правящей партии», вроде Ф. Сологуба, М. Волошина, А. Ахматовой.
С лекцией о писательском труде В. Вересаев выступал перед литературной молодежью не только в 20-е, но и в последующие годы.
Ряд высказанных в лекции мыслей о писательском труде В. Вересаев развил и уточнил в «Записях для себя», которые он завершил в 1942 году после полутора десятилетий работы. Вот некоторые из этих «записей»:
Писатель – это человек, специальность которого – писать. Есть изумительные мастера этого дела.
Художник – человек, «специальность» которого – глубоко и своеобразно переживать впечатления жизни и, как необходимое из этого следствие, – воплощать их в искусстве.
* * *
Не люблю римскую литературу. Горячо, до восторга, люблю литературу эллинскую. Потому что не люблю писательства и люблю художество. Все римские поэты – писатели, изумительные мастера слова. Это все время замечаешь и изумляешься, – как хорошо сделано! А у эллинов, – пусть и у них мастерство изумительное, – у них этого мастерства не замечаешь, дело совсем не в нем, а в том внутреннем горении, которым они полны.
Новейшие литературы – русская и французская. У нас – художество, у французов – писательство. И какое писательство! Куда нам до них! И все-таки можно только гордиться, что у нас его нет.
Впрочем, есть исключения и у нас и у них. Полоса нашего старшего модерна: Мережковский, Вячеслав Иванов, Брюсов – типичнейшие писатели. У французов же чудеснейшие художники: Бодлер, Верлен. Я бы сказал еще с особенной охотой: и Мопассан. Но и у него – какие провалы в болото писательства! Рассказ, как кормящая женщина в вагоне тоскует, что ей распирает грудь молоком. И будто не знает, как легко можно у себя отдоить молоко. И вот рабочий предлагает ей свои услуги, отсасывает молоко, и когда она благодарит его, он отвечает, что это он должен ее благодарить, что он уж два дня не ел.
Какая гнусная литературщина!
* * *
Каким неотесанным самоучкой кажется Гомер рядом с Вергилием! Как корявы порою его стихи, как неубедительны ритмы, как примитивны аллитерации, как ненужны проскакивающие иногда банальнейшие рифмы! То ли дело Вергилий: точный, сжатый стих, богатейшая звукопись, ритмы, точно соответствующие содержанию, изумительные аллитерации…
И все-таки – просто смешно ставить их рядом. Великан Гомер и рядом, по колено ему, – Вергилий. Когда я читаю Гомера, вокруг меня начинает волноваться сверкающая стихия жизни, я чувствую молодую бодрость в каждом мускуле, я не боюсь никаких ужасов в бед жизни, передо мною в чудесной красоте встают «легко живущие» боги – символы окружающих нас сил.
И я чувствую, что Гомер поет, потому что не может не петь, потому что горит душа и пламенными языками рвется наружу. Лев Толстой писал про него Фету: «Этот черт и поет и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его будет слушать».
Когда читаю «Энеиду» Вергилия, чувствую перед собою с огромным мастерством рассказанную сказочку о приключениях выдуманных героев, о действиях богов, в которых ни сам Вергилий не верит, ни мы с вами. То же я с «Освобожденным Иерусалимом» Торквато Тассо. Даже смешно и как-то неловко в душе: на что тратят люди время – на сказочки! А у Гомера просто забываешь, что рассказывает он сказки, настолько важно в нем совсем не это, а то, чего и следа нет ни у Вергилия, ни у Тассо.
* * *
Художество делает самое малое большим. Как будто заглянешь в маленькое окошечко – и вдруг раскинутся перед глазами широчайшие дали, и сердце дрогнет от волнения.
Когда-то в журнале «Русское богатство» был помещен рассказ Л. Мельшина «Пасынки жизни». В нем описывалась бедственная жизнь почтовых чиновников. Хороший рассказ. И из него с полнейшею очевидностью вытекало заключение: да, совершенно необходимо увеличить жалование почтовым чиновникам!
А вот «Живой труп» Льва Толстого. Вдребезги разбита жизнь хороших людей только потому, что существует нелепый закон, запрещающий развод. Что же «вытекает» из драмы? Что необходимо отменить такой закон? Нет. В окошечке распахивается широчайшая даль, и в ужас приходишь, как люди способны калечить своими нормами и схемами живую человеческую жизнь…
* * *
Зачем оригинальному художнику стараться быть оригинальным?.. Одно только нужно: смелость быть самим собой.
…Ошарашивай мещанина!
Как это характерно для средненького таланта и для бездарности! Провел ли бы Микеланджело хоть одну линию резцом, написал ли бы Бетховен хоть одну ноту, чтоб кого-нибудь «ошарашить»?
* * *
Как легко было так писать! Взял записную книжку, стань перед витриной и пиши! Описывать наружность человека: лоб у него был белый и открытый, густые брови нависали над черными вдумчивыми глазами, нос… губы… волосы… И так дальше. Или обстановку комнаты: посреди стоял стол, покрытый розовою скатертью с разводами: вокруг стола было расставлено пять-шесть стульев… Комод в углу… В другом углу… И так дальше. А нужно-то совсем не так: закрой глаза и вдумайся, дай себе отчет: что тебе больше всего бросилось в глаза в данном лице или обстановке? И этими-то двумя-тремя чертами, – но чертами характерными, яркими, – все и опиши. И довольно.
* * *
Это – глубоко верное замечание. Нужно настойчиво, не уставая искать подходящего человека – на улице, в театре, в трамвае, в железнодорожном вагоне, пока не найдешь такого, который совершенно подходит к воображаемому тобою лицу. И тогда уж прилепись к этому человеку целиком. И он даст тебе массу самых неожиданных и прелестных деталей, которые оживят задуманный тобою образ до неузнаваемости. То же и с пейзажем. Сила Льва Толстого, что он всегда делал так.
