Викентий Викентьевич Вересаев
Что нужно для того, чтобы быть писателем?
Лекция для литературной студии
I
Что нужно для того, чтобы быть писателем?
Прежде и после всего нужен талант, и не о чем здесь беседовать, и не о чем читать лекций. Нельзя научиться стать писателем-художником, – нужно им родиться. Poetae non fiunt, sed nascuntur, – поэтами не делаются, – поэтами рождаются.
Это, конечно, верно. Прежде всего нужен талант. Но талант сам по себе, это только семя благородного, прекрасного растения. Чтобы пышно развиваться, чтобы дать яркие, благоухающие цветы, для него необходим целый ряд благоприятных условий.
В первую очередь нужны подходящие внешние условия. Если вы оглянетесь на блестящую русскую литературу XIX столетия, справедливо вызывающую удивление и восторг всего мира, то увидите, что вся она создана почти исключительно тонким верхним слоем русского народа, – дворянством и буржуазной интеллигенцией. Толща народная для нее почти ничего не дала. И понятно, почему. Безграмотный вятский мужик, безвыездно живший в глухой своей деревушке, темный фабричный ткач, забитый долгим, тяжелым и нездоровым трудом, могли обладать огромнейшим художественным талантом. Но как и в чем могли они его проявить? Не только все кругом, но и сами они даже не подозревали, что горящий в них талант есть великая жизненная ценность, а считали его чудачеством, баловством. И талант погибал, как семя, упавшее на сухую, затоптанную землю. Останавливаться на этом не стоит, – слишком все это понятно, и не об этом я хочу говорить. Я буду говорить о тех внутренних причинах, лежащих в самом писателе, которые мешают ему развернуть во всей силе и красоте свой талант.
Если я приведу несколько отрывков из стихотворений крупнейших русских поэтов, не называя их имен, то всякий из вас, сколько-нибудь знакомый с русской поэзией, сразу и без всякого труда определит, кто именно автор каждого из отрывков.
Я вас любил. Любовь еще, быть может,В душе моей угасла не совсем;Но пусть она вас больше не тревожит, —Я не хочу печалить вас ничем.Я вас любил безмолвно, безнадежно,То робостью, то ревностью томим.Я вас любил так искренно, так нежно,Как дай вам бог любимой быть другим.
Посмотрите, как просто, как естественно. Как будто сел человек к столу и сразу, не задумываясь, написал письмо к когда-то любимой женщине; даже трудно себе представить, как же иначе, какими другими словами можно написать это. И вместе с тем, – какая покоряющая сила чувства, какая поэзия! Эта удивительная простота, эта гармония и хрустальная ясность стиха, эта заражающая сила настроения скажут вам с полной несомненностью: конечно, это – Пушкин.
Но верь мне, помощи людскойЯ не желал… Я был чужойДля них навек, как зверь степной;И если б хоть минутный крикМне изменил, – клянусь, старик,Я б вырвал слабый мой язык.
Эти решительные, короткие, так называемые мужские рифмы, эта мужественная энергия языка, этот стальной звон боевого меча в стихе… Вы с уверенностью говорите: конечно, это – Лермонтов.
Есть некий час всемирного молчанья.И в оный час явлений и чудесЖивая колесница мирозданьяОткрыто катится в святилище небес.Тогда густеет ночь, как хаос на водах,Беспамятство, как Атлас, давит сушу,Лишь Музы девственную душуВ пророческих тревожат боги снах.
Что-то странное, мало понятное, и в то же время что-то таинственно-значительное, волнующее душу сокровенным своим смыслом. Как будто древняя, седобородая пророчица-сивилла средь непроглядной ночи в экстатическом полусне бормочет вещие какие-то слова. И вы без колебания говорите: это – Тютчев.
От ликующих, праздно болтающих,Обагряющих руки в крови,Уведи меня в стал погибающихЗа великое дело любви!Тот, чья жизнь понапрасну разбилася,Может смертью еще доказать,Что в нем сердце неробкое билося,Что умел он любить…
Тяжелый, негибкий стих, неуклюжие рифмы: «болтающих – погибающих», «разбилася – билося» (что вовсе даже не рифма, а просто повторение того же слова с приставкой). И рядом с этим – горькая тоска покаяния, страстные порывы к служению страждущему человечеству, великая трагедия возмущенной совести… Конечно, это – Некрасов.
То же и с прозаиками. По десяти строкам Гоголя, Толстого, Достоевского или Чехова вы безошибочно определите их автора.
В чем же дело? Почему среди многих сотен тысяч напечатанных у нас стихов, среди миллионов листов печатной прозы вы по нескольким стихам или строкам сразу и легко узнаете названных авторов? Потому, что у каждого из них есть свое характерное духовное лицо, раз увидев которое, вы его уже не смешаете ни с каким другим. Особенность художника сказывается в характере его мыслей, настроений, переживаний, в его слоге, в самом тембре и ритме речи.
Чем же обусловливается эта оригинальность каждого истинного художника? Во-первых, тем, что он живет интересною, своеобразною внутреннею жизнью, и, во-вторых, – что он во всем является самим собою.
Что касается первого, то, в сущности, интересен и своеобразен всякий человек. Только люди поверхностные жалуются на отсутствие «интересных» людей. Паскаль говорит: «чем кто разумнее, тем больше находит он оригинальных людей; люди толпы неспособны видеть различий между людьми». И, действительно, посмотрите, как высоко ценят душу каждого человека люди, умеющие видеть и любить окружающую их живую жизнь. Гёте, великая лирика которого у нас, к сожалению, почти совсем неизвестна, говорит в своем стихотворении «Самочувствие»:
Каков бы ни был ты, – и нет здесь исключенья! —Ты – тоже человек. Без самоуниженьяВглядись в себя, – и сам ты скажешь, что судьбаК тебе, ну, право же, не так была скупа!Что много радостей, что и страданий многоТы, как единственный, как сам, несешь в себеЧто жизнь твоя совсем не так уже убога…И как тебе не быть признательным судьбе?
И вот в какой восторг приводит человеческая душа величайшего американского поэта Уолта Уитмена:
Кто бы ты ни был, я руку тебе на плечо возлагаюНикто справедлив к тебе не был, ты сам справедлив к себе не был;Один только я не ставлю над тобой ни владыки, ни бога:Над тобою лишь тот, кто таится в тебе же самом.Как ты велик, ты не знаешь и сам, проспал ты себя самого,И все, что ты делал, к тебе обернулось, словно бы кто над тобой посмеялся.Но посмешище это – не ты.Там, под спудом, внизу, затаился ты настоящий.И я вижу тебя, где никто не увидит тебя.Твой пошлый наряд, безобразную позу, и пьянство, и похоть, и раннюю смерть – все я отброшу прочь!Ни у кого нет таких дарований, которых бы не было и у тебя, —Кто бы ты ни был! Иди напролом и требуй!Эта пышность востока и запада – безделица рядом с тобой,Эти равнины безмерные и эти реки безбрежные, – безмерен, безбрежен и ты, как они.Ты по праву владыка над скорбью, над страстью, над смертью.С ног твоих гуты спадают, и ты видишь: все превосходно!Молодой или старый, мужчина или женщина, грубый, подлый, отверженный всеми,Кто бы ты ни был, —Через печали, утраты, через обиды и скуку проложило дорогу твое настоящее «Я».
Мюссе говорит: «я пью из маленького стакана, но этот стакан мой». Главное, чтоб был свой стакан. Если он есть у вас, если есть хоть маленькая своя рюмочка, то вы – художник, вы вправе сидеть за тем столом, где с огромными своими чашами восседают Гомер, Эсхил, Данте, Шекспир, Гёте, Пушкин, Толстой, Ибсен.
Но для этого тем важнее второе условие – быть самим собою.
Вы скажете: «Быть самим собою? Да что ж тут трудного? Трудно быть другим. А быть самим собою, это дело самое легкое». Нет, это-то и есть дело самое трудное. Немецкий анархист-индивидуалист Макс Штирнер говорит: «во всякий момент мы бываем всем, чем мы быть можем, и не должны быть чем-то большим». Если понимать это правило в таком самодовольном, мещански плоском смысле, осуществление его, конечно, дело нетрудное. В таком смысле всю жизнь свою был самим собою ибсеновский Пер Гюнт, – а в конце жизни он оказывается «пуговицею без ушка», оказывается недостойным даже ада, как нечто совершенно безличное. Он обречен на добычу Пуговичнику, для переливки его в новый сплав. Он сам начинает понимать, что
Я не самим собою был, а толькоСамим собой доволен…
Пер Гюнт в смущении спрашивает: «что же значит быть самим собою?» И зловещий Пуговичник объясняет:
