— Я пришел, чтобы сообщить одну вещь: я решил не продавать сапфир, — сказал Карлос с виноватым видом.
Губы моего учителя сложились так, словно он вознамерился разразиться проклятиями.
— Думаю, ты должен изменить свое решение, — сказал он.
— Ты покупаешь драгоценности? — изумился я.
Я посмотрел на тетю, ожидая возражений, но она была занята: просматривала Псалтырь, которую недавно скопировала для христианского аристократа, выискивая возможные ошибки.
Вновь повернувшись к дяде, я добавил:
— Если бы у нас было столько денег, мы бы могли закрыть лавку и уехать из этой пустыни на несколько недель.
Мой учитель кинул на меня угрожающий взгляд.
— Сапфир, добытый во времена рабби Соломона ибн Габироля, — пояснил он.
Дядя сказал фразу на иврите, за исключением самого слова safira — по-португальски.
Соломон ибн Габироль был величайшим еврейским поэтом одиннадцатого века родом из Малаги.
— Боюсь, я потерял ход твоей мысли, — сказал я.
— Петах ет ацмеха шетифатех делет. Открой себя, чтобы открылась дверь, — ответил дядя.
Таким образом он обычно предлагал мне помолчать и поискать ответ в себе.
— Еще слишком рано для твоих таинственных советов, — возразил я.
В ответ он наполнил мой стакан водой.
— Пей, и злоба не омрачит твою душу. Жидкость выведет желчь из твоего тела.
— Еще немного жидкости — и я утону, — отвечал я.
— Ты утонешь, когда тебя накроет волна океана Господня. — Поднеся палец к губам, он попросил тишины. Повернувшись к Карлосу, он замогильным голосом сообщил: — Но ты же понимаешь, что safira может быть и потерян.
— Это мое дело.
Мой учитель пересадил Иуду со своих колен на одну из многочисленных персидских подушек.
— Вот так вот, — сказал он и добавил, обращаясь уже к отцу Карлосу: — Я имею в виду, потерян навсегда! Ты подвергаешь себя опасности такой точкой зрения.
Пока он говорил, я, наконец, понял, что они вели беседу вовсе не о драгоценных камнях. Safira означало сефер, «книга» на иврите. Несомненно, речь шла о покупке труда рабби Соломона Габироля и вывоза его из Португалии. Но к чему эти предосторожности у нас дома, где не было глаз и ушей старых христиан?
Отец Карлос с сожалением покачал головой и поднялся, чтобы уйти.
— Одно предупреждение: я не оставлю попыток переубедить тебя, — упрямо сказал учитель.
Священник осенил себя крестным знамением. Рука у него при этом дрожала. В попытке успокоить дядю он весьма неудачно пошутил:
— Твоя каббалистская волшба не пугает…
Мой учитель вскочил из-за стола, яростно глядя на Карлоса. Казалось, всякое движение в комнате прекратилось, испугавшись его гнева.
— Я никогда не занимаюсь магией! — сказал он, назвав запретное действо еврейским понятием кабала маасит, практическая каббала. — Тебе бы следовало знать это, друг мой!
Он имел в виду времена, когда отец Карлос попросил дядю создать для него амулет, чтобы убить клеветника, распустившего слух о том, что священники втайне хранят верность религии Моисея. Разумеется, дядя отказался, но, тем не менее, лично обратился к рабби Аврааму Закуто, королевскому астроному, чтобы убедиться, что злодей замолчал навсегда. Он подошел к очагу и посмотрел на огонь сквозь кончики пальцев. Топаз в его перстне с печатью в форме ибиса, символа Священного Писания, лучился мягким светом.
— Когда Адам и Ева родились в Раю, тела их были покрыты ногтями от макушки до пят, словно броней, — проговорил он и добавил, повернувшись к Карлосу: — Ногти на наших руках — все, что осталось от былой защиты. Ничтожная броня, как ты считаешь? Слишком тонкая, чтобы удержать оружие церкви.
Священник передернул плечами и опустил глаза.
— Она не спасет тебя, если они найдут сапфир.
— Он мне нужен, — печально сказал отец Карлос. — Ты должен понять. Это последний… — Он не договорил, только добавил сухо: — Мне пора. Нужно еще подготовиться к мессе.
— Ублюдок! — заорал дядя. — Ты отнимаешь safira у детей, ты отнимаешь его у Бога!
Он повернулся к Карлосу спиной, и тот, кивнув остальным в знак извинения, ушел.
— Ты должен был проявить понимание, — сказал я дяде. Он только отмахнулся от моей критики, и тогда я спросил: — Почему ты говорил с Карлосом на тайном языке? Дона Менезеш ни за что бы вас не услышала. К тому же, она наверняка знает, что мы все еще практикуем иудаизм. Если бы ее это волновало, она уже давно донесла бы на нас.
— Священник никому не доверяет. Он говорит: «Даже мертвецы носят маски». Чем больше я узнаю, тем больше склоняюсь к тому, что он прав. — Он почесал макушку и нахмурился. — Пойду засвидетельствую доне Менезеш свое почтение.
Он глянул на меня повелительно и вышел вон.
— Как быстро люди забывают, — заметила тетя Эсфирь.
— Ты о чем?
Она сбрызнула шею розовой водой и повязала шейный платок.
— О чуме. Она исчезает на несколько лет, и каждый раз люди думают, что это новое искушение дьявола. — Она провела дрогнувшей рукой по лбу, словно обдумывая собственные слова. — Возможно, это благословение свыше — наша способность забывать. Представь, если бы…
— Ни слова, ни жеста, ни шрама я не забуду!
Тетя Эсфирь поморщилась. Она поняла, что я имею в виду отца и старшего брата Мордехая. Зимой 5263 года, чуть больше трех лет назад, ледяные северные ветра кислева коснулись их мертвой рукой чумы. Отец, с ног до головы покрывшийся гнойными черными нарывами и язвами, умер от горячки на шестой день Хануки. Месяц спустя Мордехай, превратившийся в живой скелет, скончался у меня на руках.
Мы с тетей сидели в молчании. Через несколько минут из дома вышла дона Менезеш, унося с собой привычную корзину фруктов. Эсфирь проговорила:
— Пойду посмотрю, может, Синфе нужна помощь в лавке.
Она медленно вышла из кухни, тяжело ступая, слегка наклонившись вперед. Я наблюдал за играющим на крыльце Иудой, пока не вернулся дядя и не сообщил:
— Ты мне нужен в погребе.
Закрыв над собой люк, мы спустились по грубым гранитным ступеням, числом пять — по пяти книгам Торы, на небольшую площадку, мозаичный пол которой был украшен желто-зеленым изображением меноры. Пройдя в другую дверь, мы спустились еще по одной лестнице. Ее ступеньки из мрамора были уже, и было их уже двенадцать — столько же, сколько существует Книг Пророков. После того, как в 1497 году христиане закрыли синагогу, здесь был наш храм. Пока мы спускались, я достал синюю шапочку и надел ее на макушку. Дядя накинул лежавший у него на плечах талис на голову, придав ему подобие капюшона. Вдвоем мы запели:
— К великой благости Твоей войду я в Дом Твой.
Погреб был с низкими потолками и совсем небольшим: пять пейсов в ширину и десять в длину. Пол был выложен тем же грубым серым камнем, что и внутренний дворик. Здесь молитвы звучали не меньше тысячи лет, и сам воздух, холодный и сырой, навсегда застывший между непроницаемыми стенами, украшенными сложным переплетенным узором из голубой и желтой мозаики, словно пропитался воспоминаниями.
Крошечные окошки вверху северной стены — на уровне брусчатки внутреннего двора — пропускали только приглушенный, мягкий свет. У подножия лестницы, расположенной вдоль восточной стены, лежал круглый ковер, на котором мы возносили молитвы. Вокруг него в керамических кувшинах были расставлены свежие букеты. Три кувшина занимали цветы мирта, три — лаванды, а в седьмом, символизирующем шабат, и те и другие были смешаны. Часть комнаты позади ковра была отведена для мирской работы. Там тетя Эсфирь копировала манускрипты, а мы с дядей Авраамом иллюстрировали их. Три стола из лакированного каштана смотрели в северную стену и стояли всего лишь в шаге друг от друга, так что мы могли видеть происходящее на соседнем столе. Каждому полагался также стул с высокой спинкой. Напротив, у южной стены в землю были врыты два гранитных бассейна. Между ними разместился массивный шкаф из крупнозернистого дуба. У него были ножки, вырезанные в форме львиных лап, и он вмещал восемь рядов по десять выдвижных ящиков, узких и длинных, наподобие тех, в которых хранились литеры в мастерской печатника. В самом нижнем ряду было только два ящика. Там мы держали золотую фольгу и ляпис-лазурь.
Самым необычным предметом здесь, несомненно, было круглое, размером с тарелку, зеркало, висевшее на стене над центральным столом, за которым работал дядя. Серебряная поверхность зеркала, заключенная в раму из каштана, была вогнутой, отражая все сплющенным и искаженным. Мы часто заглядывали в него прежде, чем начать медитацию. Это был своеобразный способ выбросить из головы все ненужное, погрузившись в непривычный мир, где даже твое тело становится чужим и незнакомым. Зеркало это было местной достопримечательностью: как нам сказали, шестого июня 1391 года по христианскому летоисчислению оно истекало кровью десятков тысяч евреев, убитых во время разразившегося в Иберии восстания. Прадед Авраам знал, что зеркало наполняется бесконечно маленькими каплями крови — невидимыми простым глазом — всякий раз, когда погибал хотя бы один еврей. Он был уверен в том, что кровь стала видима во время погромов лишь потому, что убитых было слишком много. С тех пор оно и получило свое название — О Espelho а Sangrar, Кровоточащее Зеркало.
