Я бросил на священника хмурый взгляд. Он криво улыбнулся в ответ и поднял брови, словно мы оспаривали друг у друга расположение тети. Вновь обратившись к ней, он сказал:
— Так вот, о моем маленьком деле…
Я забрал Иуду в спальню и раздел его, затем скинул собственную одежду. Пока я отмывал брата смесью уксуса и воды, как это заставляла нас делать мама, он совсем обмяк у меня в руках. Маленький, пяти лет от роду, с уже наметившимися мускулами и обворожительными серо-голубыми глазами, он должен был стать похожим на светлокожего Самсона.
Он терпеть не мог купаться, и удрал на кухню сразу, как только я закончил одевать его. Когда я пришел туда, он жался к подолу тетиной кофты. Тетя тем временем готовила свой любимый кофе с миндальным молоком и медом, как его делали в ее родной Персии.
Доносящиеся снаружи звуки чьей-то жестокой перебранки и скрип телег внезапно утонули в женском вопле. Открыв ставни, чтобы узнать, в чем дело, я заметил знакомую алую повозку, едущую по улице.
Как и всегда, на конях были чепраки из серебристой ткани с голубой бахромой. Однако вместо старого возничего — христианина с изъеденным оспой лицом, на козлах сидел светловолосый Голиаф в фиолетовой широкополой шляпе.
— Угадай, кто приехал, — сказал я.
Тетя Эсфирь чуть подвинула меня и выглянула в окно.
— Ох, Боже, дона Менезеш. Новая работа для Миры, — проворчала она и схватила меня за руку. — Не стой тут и не пялься на нее.
Я опустил глаза и отвернулся. Повозка, грохоча, подъехала к крыльцу, дверца распахнулась с жалобным скрипом. Торопливые шаги доны Менезеш затихли в направлении входа в мамину комнату со стороны улицы Храма. Войдя в дом, она принялась елейным голоском расписывать качества ткани, которую привезла с собой. Мама закрыла дверь в комнату, и пронзительный голос доны превратился в приглушенное бормотание.
Словно собираясь раскрыть страшную тайну, тетя Эсфирь наклонилась к нам и сообщила:
— Произойдет чудо, если Мире удастся сотворить хоть что-то мало-мальски приличное из этого отвратительного красно-коричневого бархата, который она с собой притащила!
Она подошла к печи и льняной рукавицей вытащила на стол мацу.
— Это помогает нам покрыть долги, — заметил я.
— Верно. А, учитывая засуху…
— Это дьявол! — внезапно воскликнул отец Карлос, словно желая предостеречь нас.
— Уверяю вас, дона Менезеш, конечно, не подарок, но она не с Другой Стороны, — ответил я.
Священник скосил на меня глаза, на миг между его толстыми, мягкими губами показался кончик языка.
— Не она, болван! Дьявол виной чуме и засухе!
— Вы просто душевнобольной! — сказала ему на иврите тетя Эсфирь таким голосом, которым можно было, наверное, заморозить воду в бассейне. — И говорите потише. Мы не хотим, чтобы она испугалась и ушла!
Зазвонили колокола Церкви святого Петра. Отец Карлос, не в силах противостоять зову религии, быстро пробормотал молитву и отщипнул пухлыми пальцами кусочек теплой мацы. Продолжая разговор на иврите, так, чтобы Иуда не понял ни слова, он сказал:
— Ты хочешь сказать, милая Эсфирь, что дьявола нет?
— Я хочу сказать, что, если вы еще хоть раз напугаете моего маленького племянника своими бреднями, — тут тетя Эсфирь вытащила из огня кочергу и ткнула ее раскаленным кончиком в сторону мясистого носа священника, — я прослежу за тем, чтобы вы встретились со своим христианским спасителем гораздо раньше, чем рассчитывали! Пугайте кого-нибудь другого!
— Твоя тетушка всегда умела угрожать, — прошептал мне Карлос, противно усмехнувшись. — Помнишь тот день, когда вас притащили в собор, чтобы крестить… Она прокляла их на семи разных языках… на иврите, персидском, арабском, португальском…
— Мы помним, — перебил я его, подняв руку.
Я не хотел бередить неприятные воспоминания. Но было поздно. Глаза тети, подернутые дымкой задумчивости, внезапно прояснились. Ее ладонь скользнула под малиновый платок, скрывавший крестообразный рубец, оставшийся с того самого злосчастного утра крещения. Тогда она яростнее всех набрасывалась на бейлифов, по приказу короля сгонявших евреев к собору. Для устрашения остальных стражники швырнули ее на землю и пригвоздили за руки и за ноги к камням улицы Святого Петра — Rua de Sao Pedro. Доминиканский монах поставил ей на лбу клеймо в форме креста и прокричал так, чтобы его услышали все:
— Ныне осеняю тебя знаком Господа нашего!
Я же с ног до головы был покрыт свиной кровью и опилками, которые в нас швыряли христианские дети, пока мы добирались до дома после баптистской церемонии. Они никогда не узнают о том, какой подарок сделали мне: жестокое унижение оказалось для меня Божьей милостью, с этого дня ко мне стали приходить видения.
Эта сверхъестественная способность открылась, когда Фарид увидел меня во дворе. Вне себя от стыда, я убежал от него. Но когда я добрался до двери кухни, ощущение пристального взгляда в спину заставило меня остановиться. Я обернулся и увидел в небе белое сияние, далеко, над Мавританским замком. Пока оно приближалось ко мне, стали видны крылья, и я увидел, что это свечение — не что иное, как божественная сфера. Постепенно она приняла форму цапли, сияющей рубиново-красным, черным и белым оперением. Она летела над Еврейским Кварталом, и ветер, созданный взмахами ее огромных крыльев, с неистовой яростью дул мне в лицо. Посмотрев на себя, я обнаружил, что на мне не осталось ни следа крови и опилок.
Дядя сказал тогда, что Бог просто показал мне нетленность чистоты, открыв, что грязь христианства — всего лишь иллюзия. Я ответил ему:
— Это был не Бог. Обыкновенная птица.
— Но Берекия, — возразил он. — Господь является к каждому из нас в том виде, в котором мы способны Его воспринять. Перед тобой, именно сейчас, Он предстал цаплей. Кому-то другому Он может явиться в виде цветка или даже дуновения ветра.
Конечно, он был прав. В худшие минуты моей жизни Господь всегда являлся мне в виде той или иной птицы, возможно, потому, что мне легче всего было увидеть божественный промысел в созданиях, наделенных способностью летать.
Вспомнив еще одно мудрое изречение дяди, я сказал тете Эсфирь:
— Дьявол — всего лишь метафора. Это язык религии. Нельзя требовать, чтобы все слова имели единственное значение.
— Бог мне свидетель, еще слишком рано для каббалистической философии! — ответила она.
Жесткий тон голоса тети Эсфирь заставил Иуду забраться на скамью и сесть рядом со мной. Его губы были сомкнуты в тонкую полоску, не пропускавшую ни звука. Этому его научили крики и затрещины матери. Он был поздним ребенком и старался сделать все возможное, чтобы не стать ей последней, невыносимой обузой, не несясь с радостными воплями, а крадучись на цыпочках через все детство.
Внезапно открылась дверь погреба в юго-западной части кухни. Дядя Авраам, мой духовный наставник, поднялся по подвальной лестнице.
Его лоб был обильно покрыт испариной, а волосы торчали в сотне разных направлений, словно его застиг ураган. Маленький, словно птичка, с резкими движениями мужчина. Его угловатое лицо украшал длинный острый нос, делавший дядю в глазах незнакомцев странноватым, но для знавших его людей ассоциировавшийся с его пытливым умом. Гладкая темная кожа цвета корицы оттеняла серебристые волосы и густые брови. Короткая бородка с обильной проседью смягчала черты лица, придавая ему мудрое и значительное выражение.
Всегда, а в особенности после молитвы, его глаза сверкали таинственными зелеными искорками, обнаруживая сильного каббалиста.
— Кто это? — спросил он, прищурившись. — А, это наш старый друг священник!
— Откуда ты взялся? — потребовал ответа Карлос, все еще не привыкший к способности дяди возникать из ниоткуда. — Мы минут пять назад искали тебя в подвале. Иногда мне кажется, что ты лец.
— Что такое лец? — спросил Иуда.
— Призрак, который подшучивает над людьми — дух-шутник, — объяснил я.
Дядя благодарно улыбнулся и повертел в воздухе правой рукой, демонстрируя пять пальцев: еврейская традиция утверждала, что лецим имеют лишь четыре.
— Небольшое путешествие в загадки параллельной жизни, — сообщил он, отмахиваясь.
Подняв брови, он с любопытством кивнул в сторону приглушенных голосов, доносящихся из задней части дома.
— Дона Менезеш, — пояснил я. — Она принесла ткань для нового платья. На сей раз пурпурную.
Он налил себе кофе и, произнеся короткое благословение, проглотил сваренное вкрутую яйцо. Мы уже закончили шахарит, совместные утренние молитвы, но он снова пожелал мне доброго утра, поцеловав в губы. Усадив Иуду к себе на колени, он принялся тискать его, издавая смешные рокочущие звуки. Обычно он не столь демонстративно проявлял любовь к близким, однако, приближение Пасхи вскружило ему голову.
