поворотной в жизни Каныша Имантаевича.
…Михаил Антонович Усов, щурясь от удовольствия, медленно и глубоко вдыхал утренний воздух.
В нем был особый привкус степных трав, медово пахнущих после ночного дождя. Слабый ветер с гор доносил сюда, к берегу речушки, дымок аульного очага. Дымок был тоже приятен: он отдавал смолистой горечью сосны и духовитостью березовых дров.
Вдох, выдох… Усов прислушивался к себе. Легкие не скрипели так, как прежде. Больше месяца он уже в степи. Сначала Чингизтау, а теперь Баянаул. Он привыкал к воздуху Баянаула, к воздуху степей. Привыкал пить кумыс, как ему настоятельно советовали томские врачи. И от здешнего воздуха, и от здешнего кумыса он испытывал легкое головокружение. Не болезненное, нет! Скорее, как от бокала легкого виноградного вина. Ему приходилось пить кумыс и раньше, почти пятнадцать лет назад, когда был в Джунгарской экспедиции с Обручевым. Но тот кумыс мало походил на баянаульский. Он совсем не пьянил, был жирным и желтоватым. Владимир Афанасьевич Обручев, опытный путешественник, даже не советовал его пить. И воздух Джунгарии был суше, резче, грубей.
Как это хорошо, что он поехал за Иртыш, повидал наконец и Баянаул, о котором в Томске давно шла добрая молва. Усов радовался и новому знакомству. Ему очень понравился народный судья Каныш Сатпаев, державшийся с достоинством, вежливый и предупредительный, любознательный, но умеющий не докучать, способный молодой человек.
Они как-то сразу пришлись по душе друг другу. Каныш Сатпаев отлично понимал, что такое туберкулез. «Я буду лечить профессора, как лечили меня», — говорил он. И вот уже четвертый день профессор Томского института Усов жил вместе с Канышем в одной юрте.
С утра Михаил Антонович уходил к речушке, умывался, делал легкую гимнастику и шутливо разговаривал сам с собой:
— Что же, милый магистр минералогии! Что ж, уважаемый экстраординарный профессор, благодарите гостеприимную юрту и целебный воздух степи!
— Доброе утро, Михаил Антонович!
Усов теперь из тысячи голосов узнал бы этот чуть глуховатый баритон и удивительную манеру мягко, с едва ощутимой гортанностью выговаривать русские слова.
— Я не нарушил вашего уединения?
— Нет, дорогой Каныш, разве вы можете мне помешать?
Каныш дружелюбно и вежливо улыбался. Был он росл, плечист, курчавились черные волосы, но выглядел бледнее своих сверстников, аульных джигитов. Каныш был и аульный и городской — курткой своей, низкими сапогами, зачесом волос, размеренными и округлыми жестами.
— Я, Михаил Антонович, только проснулся, подумал: не совершить ли нам сегодня экскурсию? День-то какой хороший! Я знаю, вы любитель ходить пешком, но на этот раз давайте поедем. Я вам смирного коня выберу. Поедем? А?
Михаил Антонович поднялся с гладкого, уже прогретого солнцем камня.
— Поедем, Каныш, поедем. Только, чур, уговор: скачек устраивать не будем. Наездник я плохой, больше к пешему хождению привык. Позавтракаем — ив путь.
…Степь завладевала ими. Чистотой воздуха, простором, шелестом трав. Орлы, казалось, сторожили степной покой, зорко осматривая все вокруг с холмов, с брошенных копешек прошлогоднего сена, и, только когда всадники приближались к ним, лениво взмахивали крыльями и нехотя поднимались в воздух.
В какую бы сторону ни ехали всадники, горы Баянаула не расставались с ними. Они не приближались и не удалялись, только меняли цвет — от дымчато-лилового в полдень до густых синеватых тонов к закату.
— Каныш, а что означает название Баянаул?
Профессор и судья ехали рядом, стремя в стремя.
Каныш рассказал о разных толкованиях названия, подчеркнув, что, пожалуй, ближе всего к истине монгольский вариант: Баян-Ола — Богатая гора.
— Есть, Михаил Антонович, и преданье, связанное с легендой о красавице Баян-Слу, нашей казахской Джульетте, верной своему Ромео, Козы-Кор-пешу.
— Так, может, Баянаул богат и красавицами? — пошутил Усов.
Каныш легонько взмахнул камчой. Кони пошли быстрее. В пути, особенно в степи, неизбежно наступают такие долгие минуты, когда человек уходит в себя, просто не замечая присутствия другого. И еще на степной дороге хочется петь.
И Каныш запел. Сначала тихо, а потом все громче и громче знакомые баянаульские песни.
Нет, такого коня я себе не добыл,
Чтобы с ним на байге состязался Сур-кзыл.
…Дни ушли… Где прохлада тенистая юрт,
Где ночного костра и тепло и уют?
Помнишь, сходятся наши аулы в степи,
Как ягнята друг к другу доверчиво льнут.
Слова были грустные, но от них теплее становилось на душе. И всадник сливался с конем, и конь сливался со степью.
Усов немного приотстал на своем гнедом со звездочкой. С порывами ветра до Усова доносился протяжный голос, он улавливал ритм песни, то замедлявшийся, то убыстрявшийся. Михаил Антонович не пытался вслушиваться — слишком привлекала его степь и эти сопки, тускло поблескивающие на солнце гранитными выступами.
Сколько они ехали так? Полчаса, час? Может быть, пора сделать привал?
— Каныш Имантаевич, вы совсем забыли, что я не джигит.
Пришлось несколько раз повторить, и только тогда Сатпаев придержал коня, смущенно оглянулся, и они снова поехали стремя в стремя.
— Вы уж извините меня, размечтался…
— А вы думаете, я не понимаю вашего состояния? Молодые люди, слава богу, всегда у меня перед глазами. Вот уже сколько лет не расстаюсь со студентами. Люблю студентов, Каныш. Признаться, я сейчас представил вас своим учеником.
Сделали привал у сопки, не доехав до родников, обещанных Сатпаевым Усову. Соблазнял: струями бьют из-под камней — сильные, чистые. И вода, говорил, целебная.
Сопка была как сопка. Мало чем примечательная. Их называют в Сары-Арка овечий камень. Если таких сопок много и они сбегаются друг к другу, издали кажется, что на степном разнотравье пасется отара.
Сопка была обычная. Но уж больно хорошо, окоемно открывались отсюда степь, и взгорья, и далекое озерцо, глазасто синевшее сквозь густо-зеленые заросли камыша.
Каныш расседлал и гнедого со звездочкой, и своего игреневого, отвязал от седла туго сплетенные из конских волос чембуры и стреножил коней. Он подошел к Михаилу Антоновичу, который заинтересовался каменным выступом и уже раза два стукнул по нему своим молотком.
— Что-нибудь интересное обнаружили?
— Здесь все интересно, Каныш. Мелкосопочник этот таит всякие неожиданности. Кстати, что значит Сары-Арка?
— Желтая спина, Михаил Антонович. Недолго здесь держится зелень. Выгорает степь, не дожидаясь осени. Желтой становится степь. И спиной зовется не случайно. У нашей степи есть как бы водораздел. По обе его стороны стекают реки. Одни добираются до Иртыша. Другие теряются в песках. Мы и себя сарыаркинцами называем. Сары-Арка — она большая. За ней Иртышская равнина, за ней Тургай, за ней горы. Сары-Арка — дом мой, отчая земля, эль, как говорили в старину.
