В этом хаосе мрачной разобщенности, в немом вихре изорванных тел величественно движутся, противоборствуя друг другу, Ненависть и Любовь, неразличимо подобные одна другой; от них изливается призрачное, голубоватое сияние, напоминая о зимнем небе в солнечный день, и освещает все движущееся мертвенно-однотонным светом».
М. Горький типичный «формативист», мыслящий конкретными зрительными образами. Отвлеченные отношения между явлениями, составляющие главное содержание мышления ученого-математика и физика-функционалиста, его не интересует. И таким же формативистом является его дед и бабушка. Приведенная выше цитата о «галлюцинациях» М. Горького свидетельствует о высоком развитии его творческого воображения. В зрительных областях коры его большого мозга хватает места не только для анализа непосредственно воспринимаемых зрительных ощущений, но и для разнообразного и сложного комбинирования их при межцентральных мозговых процессах, независимых от непосредственных внешних восприятий. Эти заново составляемые образы и составляют основу творчества писателя и поэта. Они обладают почти полной силой реальности. Отдаваясь в их власть, поэт в период творчества живет и чувствует вместе с ними. Происходит как бы раздвоение, размножение личности, которое, в противоположность патологическому раздвоению – расколу – личности, осуществляется благодаря наличию свободных, богатых нейронами отделов (слоев) мозговой коры. Такое сложное строение мозга поэт-писатель и должен был получить по наследству от своих предков.
Сравнивая деда и бабушку М. Горького, мы видим, что в этом отношении именно бабушка отличается особой одаренностью. Рассказы деда были всегда реально художественны. Он вспоминал только то, что сам видел и пережил. Наоборот, бабушка обладала высоко развитым воображением, и ее рассказы были часто далеки от реальной точности. Созданные ею новые образы обладали, однако, огромной силой, и ей самой, при всей ее правдивости, казались вполне реальными. В параллель к «галлюцинациям» внука можно привести также «галлюцинации» бабушки:
...
«Бога видеть человеку не дано, – ослепнешь; только святые глядят на Него во весь глаз. А вот ангелов видела я; они показываются, когда душа чиста. Стояла я в церкви у ранней обедни, а в алтаре и ходят двое, как туманы, видно сквозь них все, светлые, светлые, и крылья до полу, кружевные, кисейные. Ходят они кругом престола и отцу Илье помогают, старичку: он поднимет ветхие руки, Богу молясь, а они локотки его поддерживают. Он очень старенький был, слепой уж, тыкался обо все и по скорости после того успел, скончался. Я тогда, как увидала их, – обмерла от радости, сердце заныло, слезы катятся, – ох, хорошо было! Ой, Лёнька, голуба-душа, хорошо все у Бога и на небе, и на земле, так хорошо…
– Иду как-то Великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома, ночь лунная, молочная, вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы сидит черный, нагнул рогатую-то голову над трубой и нюхает, фыркает, большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше и возит, шаркает. Я перекрестила его: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его», – говорю. Тут он взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор, – расточился. Должно, скоромное варили Рудольфы в этот день, он и нюхал, радуясь.
Я смеюсь, представляя, как чорт летит кувырком с крыши, и она тоже смеется, говоря:
– Очень они любят озорство, совсем, как малые дети! Вот однажды стирала я в бане, и дошло время до полуночи; вдруг дверца каменки как отскочит! И посыпались оттуда они, мал-мала меньше, красненькие, зеленые, черные, как тараканы. Я – к двери, – нет ходу, увязла средь бесов, всю баню забили они, повернуться нельзя, под ноги лезут, дергают, сжали так, что и окститься не могу! Мохнатенькие, мягкие, горячие, вроде котят, только на задних лапах все; кружатся, озоруют, зубенками мышиными скалят, глазишки-то зеленые, рога чуть пробились, шишечками торчат, хвостики поросячьи, – ох, ты, батюшки! Лишилась памяти, ведь! А как воротилась в себя, – свеча еле горит, корыто простыло, стираное на пол брошено. Ах, вы, думаю, раздуй вас горой!
Закрыв глаза, я вижу, как из жерла каменки, с ее серых булыжников густым потоком льются мохнатые, пестрые твари, наполняют маленькую баню, дуют на свечу, высовывают озорниковато розовые языки. Это тоже смешно, но и жутко. Бабушка, качая головою, молчит минуту и вдруг снова точно вспыхнет вся.
– А то, проклятых, вцдела я; это тоже ночью зимой, вьюга была. Иду я через Дюков овраг, где, помнишь, сказывала, отца-то твоего Яков да Михайло в проруби в пруде хотели утопить? Ну, вот, иду; только скувырнулась по тропе вниз, на дно, ка-ак засвистит, загикает по оврагу! Гляжу, а на меня тройка вороных мчится, и дородный такой чорт в красном колпаке колом торчит, правит ими, на облучок встал, руки вытянул, держит вожжи из кованых цепей. А по оврагу езды не было, и летит тройка прямо в пруд, снежным облаком прикрыта. И сидят в санях тоже все черти; свистят, кричат, колпаками машут, – да эдак-то семь троек проскакало, как пожарные, и все кони вороной масти, и все они – люди, проклятые отцами-матерями; такие люди чертям на потеху идут, а те на них ездят, гоняют их по ночам в свои праздники разные. Это я, должно, свадьбу бесовскую видела…
Воображение бабушки по своей силе не уступает творческой фантазии внука. Различие по содержанию для нас не представляет интереса, так как не имеет отношения к наследственности.
Таким образом, главные черты психики М. Горького мы находим у его предков, таких же выдвиженцев, как и он сам. Он родился, одаренный великими способностями. В данном случае у нас нет никаких оснований говорить о мутационном возникновении у него тех или иных генов, которые мы вынуждены допускать, когда наблюдаем внезапное возникновение гена белых глаз у дрозофилы в культуре, размножавшейся в имбридинге, путем скрещивания исключительно красноглазых братьев и сестер в течение длинного ряда поколений. М. Горький – счастливая комбинация генов, рассыпанных у его предков.
Среда также сыграла большую роль в развитии его таланта. Если бы он родился веком раньше и был крепостным, безграмотным, то при всех своих огромных способностях он мог бы и не выдвинуться или же достижения его не превышали достижений деда. Но ряд счастливых обстоятельств открыл ему доступ к книгам, без которого он не мог бы стать писателем. В тот период, когда он развивался, и в той среде, которую он нашел вокруг себя, этого толчка было достаточно для того, чтобы его огромные природные дарования могли обнаружиться и его генотип облекся в фенотип огромной ценности.
Об остальных членах семьи я имею сведения из письма Алексея Максимовича. Дети обоих дядей А. М. Пешкова вышли неудачниками. А. Я. Каширин (IV, 7) рисуется в воспоминаниях мало симпатичным: «был торговцем в винной лавке, певчим, помощником регента, бездарен и болезненно скуп. Анна (IV, 8) – с семи лет бельмо на глазу, в 16 – на другом. Брат смотрел на нее, как на прислугу, и угнетал всячески. Операцию катаракта боялась сделать. 19 или 20 лет отравилась фосфорными спичками». Сын Якова от второй жены, Николай (IV, 11), умер от туберкулеза 30 лет. Остальные дети перемерли в раннем возрасте. У дяди Михаила от первой жены были дочь Екатерина (IV, 13) и сын Александр. Е. М. и все ее дети типичные неудачники без положительных качеств. Но своего двоюродного брата, А. М. Каширина (IV, 14), Максим Горький резко выделяет из всей остальной семьи. Вот какой отзыв о брате он дает в письме ко мне:
...
«Интересен был Александр, мечтатель, любитель уголовной литературы, – Монтепен, Габорио, Понсон дю-Террайль всю жизнь были его любимейшими авторами. Пьяница и прирожденный бродяга, «пориоман», как именуют таких людей психопатологи. Прекрасная, чистейшая душа русского романтика, лирик, музыкант и любитель – страстный – музыки. Все это не помешало ему быть обвиненным в краже – неоднократно – и сидеть в тюрьме. Он очень любил меня, но читал неохотно и спрашивал с недоумением: «Зачем ты все о страшном пишешь?» Его жизнь бродяги, босяка не казалось ему страшной. Был женат на очень милой и умной девушке, но, не прожив с нею двух лет, ушел «босячить» в «Миллионную» улицу. Жена его выплыла, имела свою мастерскую верхнего платья, дала образование дочери Саши. Дочь впоследствии вышла замуж за доктора, я ее потерял из виду. Несколько раз я пробовал устроить Сашу, одевал его, находил работу, но он быстро пропивал все и, являясь ко мне полуголый, говорил: «Не могу, Алеша, неловко мне перед товарищами». Товарищи – закоренелые босяки. Устроил я его у графа Милютина в Симеизе очень хорошо: 25 руб. в месяц на всем готовом и комната. Через пять месяцев он пришел ко мне: «Не могу, – говорит, – жить без Волги». И это у него не слова были, он мог целые дни сидеть на берегу, голодный, глядя, как течет вода. «Люби воду текучую», – заповедала Мамелфа Тимофеевна сыну своему Василию Буслаеву. Вообще это был замечательный парень, и, на мой взгляд, лишь по какой-то уродливой случайности он не стал поэтом, писателем. Босяки очень любили его и, конечно, раздевали догола, когда он являлся к ним прилично одетый и с деньгами. Умер в больнице от тифа, когда я жил в Италии».
