Это глупейшее предубеждение тем более меня удивляет, когда я думаю о том, что почти все лучшие творения ума, увидевшие здесь свет, были плодами нужды. Их Драйдены, Батлеры, Отвей и Фаркеры {1} - все писали ради хлеба насущного. Поверь, друг мой, голод обладает удивительной способностью оттачивать талант, и тот, кто на сытый желудок размышляет как герой, основательно попостившись, достигнет величия полубога.
Но более всего поражает то, что люди, которых так презрительно отвергают глупцы, и есть лучшие писатели. Что касается меня, то, покупая шляпу, я не стану обращаться к чулочнику, а пойду к шляпнику, если ж захочу купить башмаки, то не обращусь за ними к портному. Так же деле обстоит и с творениями ума: если бы я захотел, чтобы мне угодили получше, то непременно прибегнул бы к услугам тех, кто избрал это дело своим ремеслом и кормится им. Ты, вероятно, улыбаешься моим странным рассуждениям, однако, уверяю тебя, друг мой, остроумие тоже в какой-то мере ремесло, и человек, долгое время старавшийся обретет хотя бы его подобие, станет в конце концов счастливым обладателем его сущности. От длительной привычки к литературному труду он приобретет такую точность мысли и искусность изложения, каких сочинители-дилетанты, будь они вдесятеро талантливее его, никогда не добьются.
Воистину заблуждаются те, кто ждет от знатного титула, высокого сана и прочих отличий совершенств, которые достигаются только благодаря прилежанию и оттачиваются необходимостью. Мы с тобой знали немало громких литературных имен, обязанных скоротечной славой одной лишь моде. Равно ты знавал и неудачников, с трудом добившихся мало-мальской известности. Их талант был признан лишь тогда, когда они уже не могли насладиться радостью всеобщего признания. Словом, лишь та известность чего-нибудь да стоит, которая нелегко далась и поэтому нелегко утрачивается.
Прощай!
Письмо XCIV
[Сын философа вновь разлучен со своей прекрасной спутницей.]
Хингпу из Москвы - к Лянь Чи Альтанчжи, в Лондон.
Придет ли конец моим невзгодам? Неужели мне вечно суждено проклинать суровую судьбу и стойко сносить несчастья, а не показывать себя умеренным в дни благоденствия? Я надеялся оберечь свою прекрасную спутницу от всех опасностей и благополучно отвезти на родину. Теперь и эти надежды рухнули.
Покинув Терки, мы отправились кратчайшим путем к русским границам. Мы оставили позади Уральские горы, покрытые вечными снегами, и уфимские леса, где безраздельно царят хищный медведь и визгливая гиена. Потом мы поплыли по быстрой реке Белой, стремясь скорее добраться до берегов Волги, где ее воды орошают плодоносные долины Казани.
Мы плыли на двух судах, должным образом снаряженных и вооруженных на случай нападения волжских разбойников, которых, как нас предупредили, там множество. Эти разбойники - самые лютые на свете. Большей частью они либо преступники, либо беглые русские крестьяне, ищущие убежища в лесах по берегам Волги. Они объединяются здесь в шайки, живут как дикари и добывают пропитание разбоем. Лишенные жилищ, друзей и постоянного пристанища, они становятся опаснее и безжалостнее тигров. Они не дают пощады никому, и им ее тоже не оказывают. Суровость закона еще больше их ожесточает, и они понемногу превращаются в существа, у которых свирепость льва сочетается с человеческим коварством. Если их захватывают живыми, то подвергают ужасной казни: строится плавучая виселица, на которой их подвешивают на железных крючьях, вонзающихся под тяжестью тела им под ребра. Виселицу пускают вниз по течению, и они умирают в страшных мучениях, причем нередко агония длится по нескольку дней {1}.
В трех днях пути от устья Белой мы заметили, что нас догоняет вооруженное судно, идущее под парусами и на веслах, с явным намерением напасть на нас. На его мачте висел флаг с ужасным символом смерти, и наш капитан сразу увидел в подзорную трубу, что это разбойники. Невозможно описать смятенье, овладевшее нами при этом известии. Вся команда тотчас собралась обсудить необходимые меры безопасности, и было решено, что одно судно с женщинами и наиболее ценными товарами продолжит свой путь, а мужчины останутся на другом, дабы смело отразить нападение врага. Решение это было, не медля, приведено в исполнение, и впервые со времени нашего бегства из Персии мне пришлось против воли расстаться с прекрасной Зелидой. С тоской глядел я вслед ее судну, которое удалялось с той же быстротой, с какой к нам приближались разбойники. Вскоре они поравнялись с нами, но, увидев, каковы наши силы, и, быть может, догадавшись о том, что все самое ценное мы отослали вперед, они, судя по всему, предпочли бы отправиться вдогонку, а не нападать на нас. И вот три дня они пытались проскользнуть мимо нас, но на четвертый, убедившись в тщетности своих попыток и отчаявшись захватить желанную добычу, удалились, позволив нам беспрепятственно продолжить наш путь.
Мы были безмерно рады избавлению от опасности, но вскоре последовало разочарование, тем более жестокое, что оно постигло нас совершенно неожиданно. Из-за малочисленности команды судно, на котором были отправлены женщины и ценные товары, разбилось, натолкнувшись на мель, и всех, кто на нем находился, крестьяне увели в глубь страны. Однако обо всем этом мы узнали только по прибытии в Москву, где вместо ожидаемой радостной встречи нас ждало известие о злополучной судьбе второго судна и нашей потере. Нужно ли описывать мои муки, когда я утратил надежду вновь увидеть прекрасную Зелиду! Моя будущая жизнь рисовалась воображению в самом радужном свете, и вот один-единственный вероломный удар судьбы лишил ее всякой привлекательности. Все картины грядущего счастья были связаны с мыслью о Зелиде, а без нее все разом стало томительным, скучным и невыносимым. Теперь, когда она потеряна, я могу признаться, что любил ее, и ни время, ни доводы рассудка не в силах вытеснить ее образ из моего сердца.
Прощайте!
Письмо XCV
[Отец утешает его по этому случаю.]
Лянь Чи Альтанчжи - к Хингпу, в Москву {Это письмо представляет собой собрание изречений философа Ми {1}. Vide Lett, curieuses et edifiantes. Vide etiam Da Halde, vol. II, p. 98. [Смотри (лат.) "Письма поучительные и занимательные..." (франц.). Смотри также (лат.) Аю Альд, т. II. р. 98].}.
Твое горе - мое горе. Но у каждого возраста есть свои беды, и ты должен приучиться терпеливо их сносить. Несчастная любовь - вот горе молодости, неудовлетворенное честолюбие омрачает зрелость, а бесплодная скупость старость. Вот что подстерегает нас на жизненном пути и; чего мы должны опасаться. Любви следует противопоставить развлечения или же найти новый предмет для своей страсти, честолюбию - прелесть досуга и скромного существования, а скупости - страх близкой смерти. Вот те щиты, коими нам следует обзавестись, дабы сделать каждую пору жизни, если не приятной, то хотя бы сносной.
Люди жалуются на то, что нет на свете покоя. Они не правы: обрести покой нетрудно. А сетовать им следует лишь на свое сердце, затем что оно враг покоя, которого они ищут. Причина их недовольства в них самих. Люди стремятся за краткий свой век удовлетворить тысячу ненасытных желаний. Проходит месяц и наступает другой, год кончается и начинается другой, но человек неизменен в своих безумствах и слепо упорствует в заблуждении. Мудрецу приятны любые небеса и любая земля. Цветник для него - прославленное Эльдорадо, неприметный ручеек - водомет молодых персиковых деревьев {Смысл этого пассажа непонятен издателю.}; птичий щебет слаще гармонии целого оркестра, а оттенки облаков любезнее искусного карандаша.
Человеческая жизнь - это путешествие, и его надобно совершить, какими бы плохими ни были дороги и какие бы невзгоды нас на них ни подстерегали. А если поначалу дорога кажется опасной, узкой и утомительной, то к концу она либо станет лучше, либо мы свыкнемся с ее рытвинами и ухабами.
Ты, насколько я вижу, неспособен воспринять эти великие максимы,, но попробуй, по крайней мере, вникнуть в смысл следующей притчи, доступной любому разумению. Я плетусь на никудышнем осле, а передо мной человек скачет на резвом коне, и меня гложет зависть. Но вот я оглядываюсь назад и вижу, как много людей еле передвигают ноги под тяжкой ношей. Мне должно сострадать их участи и возблагодарить небеса за свою судьбу.
Когда на Цинь-фу обрушивалось какое-нибудь несчастье, он поначалу плакал, как малый ребенок, а после обретал прежнее спокойствие духа. Погоревав несколько дней, он становился самим собой - самым веселым стариком во всей провинции Шэньси. В одно и то же время умерла его жена, сгорел дом со всем имуществом, а единственного сына продали в рабство. Целый день Цинь-фу предавался скорби, а на завтра пошел плясать у дверей богатого мандарина, чтобы заработать себе обед. Гости озадаченно смотрели на старика, веселящегося после стольких утрат. Сам. мандарин вышел к нему и спросил, отчего он, еще вчера ливший слезы от горя и отчаяния, сегодня беззаботно пляшет.
