Большаки и проселки наводнили люди. Пешие, на подводах, с самыми разнообразными повозками, они двигались, куда глаза глядят. Неясно было, кто от кого и куда удирал. По всем направлениям мчались военные машины. Грузовики. Пушки. Танки. Пулеметы. Ехали бы в одну сторону, дьяволы! Но они, как нарочно, мчались в разные. Продвигаться стало страшно трудно. Сугробы, сугробы, сугробы…
Ах, ноги, ноги. Поднимешь ногу в воздух и кажется, ни за какие деньги не опустил бы ее на землю. Когда ступня касалась почвы, начинались дикие боли, чудилось, кости трещат, а кровь так и хлещет…
Над Гдыней в небесах разверзлись врата ада. Послышался зловещий гул самолетов. Пронзительно завыли бомбы, ударившись о землю с такой силой, что задрожал занесенный снегом большак. Султаны огня поднимались к небу. Взрывы, словно барабанный бой, закупоривали уши. В Гдыне, захлебываясь, тявкали зенитки, выплевывая в небо сотни искрящихся красных вспышек и прикрывая их обнаженный багрец легкой вуалью дыма. Все кругом выло, гремело, визжало, сливаясь в страшную дикую какофонию. Казалось, какой-то безумец вымазал небо толстым слоем красного мармелада, а сквозь мармелад этот изредка вдруг пробьется испуганная звезда, и снова, словно рыбка, высунувшаяся на мгновение из воды, нырнет, спрячется за прозрачное облачко.
В нескольких километрах от Ланца я свалился в канаву и собрался было надолго расположиться в снегу. Перед, глазами плыли красные и зеленые круги земля опрокинулась куда-то. Мне казалось, что кто-то лил небесный мармелад в кружку с кофе, кружку наподобие большого-большого ковша, большего, чем моя голова. Холодный пот крупными каплями выступал на лбу, струился по щекам, по подбородку и застревал где-то в складках смятого пальто… А снег такой мягкий, мягкий…
— Эх, будь что будет, не пойду я в такую ночь дальше. Мне теперь все равно.
— Профессор, вы с ума спятили. Вы что улеглись? Товарищи схватили меня за шиворот и вытащили из канавы. — Хотите, чтобы вас пристрелили?
— Оставьте меня в покое. Пристрелят, так пристрелят, не велика важность. Мне и тут хорошо…
— Не сходите с ума. Держитесь. Скоро Ланц. Поглядите, вон он. Там заночуем, — мои приятели суетились, пытаясь поставить меня на ноги.
Я не хотел стоять. Зачем? Земля неумолимо манила к себе. Друзья подняли меня на руки, подперли палками, ругали меня на чем свет стоит, но не отпускали, хоть сами едва держались на ногах.
Когда колонна тронулась, товарищи все же ухитрились поставить меня на ноги. Ухватили под мышки и поволокли. Мои ноги почти не поднимались. Они скользили, как сани. К счастью, до центра Ланца пришлось идти под гору. Товарищи тащили меня по очереди, то один, то другой. Я с ними не разговаривал. Я жил какой-то другой жизнью. Теперь мне казалось, что кто-то залепил мне глаза тягучим небесным мармеладом. Вокруг стоял непроницаемый, дьявольский красный туман. Сквозь него я не видел своих друзей. И что самое удивительное: в тумане цвели белым вишни! Настоящие, не искусственные. Какой черт принес их сюда и посадил в снегу? Да, да, они цвели осыпая землю белыми-белыми лепестками. У лепестков розовели края. На ветках пылали ягоды — крупные куски красного мармелада. Не такой ли мы получали в Штутгофе? На землю стекал густой вишневый сок…
— Проснитесь, черт возьми, вот и Ланц — тормошили меня товарищи.
Ах вот как! Значит, я уснул на плече друга, пока мы спускались с горы.
Товарищи сунули мне в глотку кусок снега и я почувствовал облегчение. Голова не кружилась, сердце не ухало в груди, только ноги, ноги, они горели как в огне. Я не мог дотронуться до земли.
В Ланце мы не получили ночлега. Все помещения были набиты битком. Наступила полночь. Кто-то посоветовал пройти еще два километра до деревни Годдентов, находившейся на перекрестке двух шоссейных дорог по пути в Лауенбург. Там, мол, мы обязательно найдем помещение…
Что поделаешь, пришлось пойти. Я уже не хотел лежать в снегу. Я старался стоять прямо пытался даже шагнуть, но у меня ничего не вышло. Я свалился как подкошенный. Нет, я не бредил. Я был в полном сознании. Но с ногами никак не мог справиться. Единственное что я был в состоянии делать это без передышки глотать снег. Меня снова попеременно волокли приятели.
На краю деревни Годдентов мы встретили группу евреек, бывших заключенных Штутгофа. Их было две-три сотни. Они работали в Лауенбурге. В один из вечеров начальство вызвало их и заявило:
— В Лауенбурге вы больше не нужны. Идите, куда хотите…
Документами их не снабдили. Никакой пищи не дали. Взяли и просто выгнали из лагеря. Они скопом, без конвоиров отправились на ночлег в Ланц, в тот самый Ланц, из которого мы вышли только что, не получив там ночлега…
Буйвол Братке сразу оценил создавшееся положение. Ясно было, что в Лауенбург идти незачем. Если уж евреек отпустили на все четыре стороны, значит, дела Третьей империи совсем плохи…
СВОБОДА ПОД ЗАБОРОМ
Одурелый, затырканный Братке согнал всю нашу колонну во двор графского поместья, расположенного у самой дороги, на окраине деревни Годдентов. Он выстроил всех заключенных у забора, напротив графского дворца.
В графском поместье для нас места не было. Все помещения, все сараи все хлева были уже заняты немецкими беженцами, эсэсовцами и фольксштурмистами.
По правде говоря скотина Братке и не заботился о помещении для нас. Еврейки, пришедшие сюда сами, без конвоиров вроде Братке, забрались в ригу и превосходно расположились на соломе. В риге оставалось еще много места, тем не менее Братке заставил нас ночевать на снегу, под открытым небом. О еде и мечтать было нечего. Снегу, и того недоставало. Верхний слой истоптали, загрязнили ногами. Начнешь копать глубже — опять грязный, смешанный с землей. С большим трудом удавалось наскрести горсточку съедобного снега…
Еврейки были уже свободны. Они спали в риге на соломе, и никто не сторожил их. А мы валялись на снегу, под надзором двуногих и четвероногих эсэсовских собак. И все же нам было лучше, чем эсэсовцам. Мы хоть лежать могли, растянувшись на снегу. А наши конвоиры должны были топтаться вокруг с ружьями, с собаками…
В полночь выпал снег. Снег доставил нам истинное удовольствие: теперь было чем укрыться. В конце концов чем мы хуже озимых. Они ведь под снегом и зимой не мерзнут.
Но, к нашему несчастью, в дело вмешался черт. Часа через два снег перешел в дождь. Сначала дождь вел себя вполне прилично. Я сказал бы даже сдержанно. Но вскоре он совершенно обнаглел и развернулся во всю мочь. Черт бы его побрал!
В пять часов утра нас неожиданно поднял Братке. От него разило самогоном. Видно, бедняга всю ночь не сомкнул глаз… Остатки нашей колонны поднялись. Отряхивались, как собаки, вылезшие из пруда, выжимали одежду, шлепали деревянной обувью.
Я уже не смог подняться. За ночь от дождя и стужи ноги мои стали совсем несговорчивыми. Так я и лежал под забором. Что же мне было делать?
Братке запряг своего рысака для дальнейшего следования в неизвестном направлении с неизвестной целью.
Перспектива остаться лежать под забором не очень радовала меня. Во-первых, при отступлении из поместья Братке мог пристрелить меня. Он частенько так поступал, и сейчас шатаясь пьяный по двору, не выпускал револьвера из рук. Во-вторых, графский двор был расположен на перекрестке шоссейных дорог. Бой тут был неизбежен, следовательно от меня и забора осталось бы только мокрое место.
Перед буйволом Братке ходатайствовали за меня всякого рода посредники. Они просили, чтобы он разрешил мне забраться на телегу и отъехать хотя бы километра два-три от шоссе. Там фельдфебель мог бы меня оставить под любым забором, в первой попавшейся на пути деревне. Но буйвол был неумолим. Буйвол и слушать не хотел. Расхаживал с револьвером в руке и ревел во всю глотку. И счастье мое, что он не посадил меня на телегу.
В этот последний день Братке без устали расстреливал всех обессилевших и отстававших. Конечно он бы прикончил и меня. Я нисколько не верил, что он оставит меня лежать под забором, не пустив мне пулю в лоб. Неужели, гадал я, он бросит в поместье живого заключенного? Однако буйвол не обращал на меня никакого внимания видно, был уверен что я подохну и без его помощи. Должно быть, такого же мнения придерживались и мои товарищи. Они старались не смотреть в мою сторону, боясь что я обращусь за помощью. Помочь они мне все равно ничем не могли. Они сами были голодны, измучены, измождены. Их жизнь тоже висела на волоске. Некоторые их них только виновато кивали мне издали головой, прощай, мол, до свидания, до встречи… Они не добавляли «у Авраама» но безусловно все так думали. Один только мой милый приятель кальвинист из Биржай, подбежал ко мне обнял расцеловал…
— Коли попадешь к Аврааму, замолви и за меня словечко. Пусть я и кальвинист, но, право не такой уж плохой человек.
