«Вот где мусорные кучи, вот где грязь!» — то и дело цеплял Иван Васильевич сафьяновыми сапогами слипшиеся комья. Федька Басманов чуток поотстал, и Иван усмехнулся: видел, что эта прогулка не пришлась холопу в радость. Куда проще призвать баб во дворец, где можно взять любую понравившуюся. Чудит государь! Он и мальцом мог такое выкинуть, до чего ни один посадский не додумается, а сейчас корчму надумал посмотреть. Да стоит только государю приказать, как отовсюду на царский двор привезут вина какого пожелает: хоть рейнского, хоть белого, а хочешь, так итальянского.
Однако причина была в ином — это тоже понимал Басманов. Иван Васильевич собирал ощущения, как ювелир копит красивые камни. И чем острее впечатления, тем они дороже.
Детина шел уверенно и совсем не беспокоился о преграде в виде нагромождения камней и навозных куч. Казалось, он задался целью собрать на свои ноги всю московскую грязь.
А невольные чертыхания Федора вызывали у него только снисходительную усмешку.
— Ничего, как девиц увидите, так обо всем и забудете, — обернувшись, сказал он.
Корчмой оказался большой дом, который своей крышей укрыл зараз с пяток хижин, у которых в тоскливом ожидании томилось несколько женщин. Мужики расселись на бревнах и сладко потягивали хмельной малиновый настой.
— Эй, бабоньки, мужиков привел, — гаркнул детина так, что сидевшие на бревнах поперхнулись.
— По кафтанам видать, не шибко богатенькие, — высказалась одна из девок, видно, та, что побойчее других.
— А ты на кафтаны не смотри, — мгновенно отреагировал детина, — ты смотри, что он под кафтаном носит. Хе-хе-хе! Эй, Нестер Лукич, вылезай из берлоги, гостей к тебе привел! — ревел весенним медведем детина.
На высоком пороге, который резным рундуком и перилами мало чем уступал царскому Красному крыльцу, показался крепкий мужичок. Точнее, он выкатился на своих коротких ножках, подобно мягкому пушистому шару, прямо к своим гостям.
— Чего желаете, господа? Пива испить или… может быть, усладу какую?
— Пива и усладу! — объявил Иван Васильевич и уже поглядывал на рыжую конопатую малютку, которая улыбалась гостю так, как блаженная, одаренная в Пасху золотым рублем.
«На вид эдак лет пятнадцать будет», — подумал Иван Васильевич. И вспомнил о том, что несколько лет назад, когда стоял в Вологде, ему досталась точно такая же конопатая матрешка.
А девка к томным делам, видно, привычная, уже ластится к хозяину и на Ивана кивает.
— Вон тот дикой мне приглянулся.
— Только ведь мы, господа, не за просто так. Цену нашу знаете? — напыжился хозяин. — Пять гривен мне и две гривны девке, той, что выберете.
— Федька, дай хозяину золотой, — распорядился Иван Васильевич, — только одной девоньки нам маловато, мы с пяток заберем.
Хозяин взял золотой, внимательно осмотрел его: не стерта ли позолота. Убедившись, что монета не воровская, великодушно разрешил:
— Да за такие деньги вы можете полпосада баб отобрать. Эй, девоньки, кто из вас молодцам рад послужить? Я для вас самую лучшую горницу сыщу. Проходите, господа, пока не насытитесь, тревожить не стану!
Иван Васильевич ухватил трех баб в охапку. Руки у государя загребущие, да такому и половины посадских девок мало будет.
Из-за ворот вышел детина. Он держал за плечо девицу лет восемнадцати, и, глядя на нее, было ясно, что гривенники он откладывал не зря. Не баба, а щербет персидский! Да ежели ее ожерельем жемчужным украсить и приодеть в шубку бобровую, любой боярышни краше станет.
Разомкнул объятия Иван Васильевич, выпустив на свободу девок, и воззрился на красавицу. Самодержец привык получать все самое лучшее. С Волги к столу государя свозили самых больших осетров, самый искрящийся мех шел на царскую шубу, а его скипетр украшали красивейшие каменья. И женщин он всегда выбирал только видных, так почему же сейчас этим сокровищем должен владеть кто-то иной? А детина запустил лапу под сарафан девицы и крякнул от удовольствия.
— Ты это потише! — обругала нахала девка.
Однако в ее голосе невозможно было уловить даже нотки осуждения.
— Я покупаю у тебя девку! — вышел вперед Иван. — Сколько она стоит? Пять рублей? Десять? Пятнадцать?.. Федька, отсыпь отроку горсть монет!
Детина недовольно поморщился:
— А кто ты такой, чтобы покупать? Царь или, может быть, султан басурманский?!
Прикусил губу Иван Васильевич.
— А может, тебе мало? Еще получишь. Но девка эта моя!
Ладонь детины слетела с плеча девицы и отпустила на волю дорогую добычу.
— Так, значит, тебе слов моих мало? — подступил детина ближе к Ивану.
А Федька уже нашептывал государю в ухо:
— Государь Иван Васильевич, уступи ты ему девку, не сладить нам! Забьют нас и даже не признают, кто перед ними! А разве потом правды сыщешь?
— Я привык получать то, чего хочу! И мне не важно, что это — царствие иноземное или девка дворовая! — начинал злиться Иван. — Меня не интересует и плата. Что для меня ворох монет, если я владею половиной мира!
Иван видел зеленые глаза девицы и вдруг неожиданно понял, что попроси сейчас детина за них половину царствия, он не смог бы противиться искушению.
Парень остановился от Ивана в нескольких шагах — так смотрит на соперника секач, прежде чем клыками-саблями распороть ему бок.
— Нет! — выкатился навстречу гостям хозяин корчмы. Глядя на его раздутый живот, казалось, что еще одно движение — и он, подобно мыльному пузырю, лопнет, разметав во все стороны лоскуты одежды. Однако он не треснул — живым заслоном встал на пути детикы. — Куда же ты на него? Не видишь, что ли, не из простых он мужей! Откуда тогда у него золотой взялся да еще кошель серебра! Из дворовых он, из царских! Ежели пропадет, тогда стража хватится! Набегут стрельцы и всех по темницам растащат! Ты этого хочешь?! Этого?! — напирал животом крепыш на оторопевшего детину, — Ежели спор хочешь решать, то на Божий суд надо положиться.
— И то верно, — поддакнул один из мужиков, — стрельцы даже до темницы не доведут, забьют по дороге.
— Пусть будет Божий суд, — согласился детина.
— На чем будем драться: на палках или кистенях? — деловито поинтересовался Иван Васильевич.
Он вел себя так, как будто Божий суд для него дело обычное.
— На палках.
— Вот и ладненько! — обрадовался хозяин корчмы, будто речь шла о чем-то премиленьком. — А то набегут стрельцы, вот тогда башки уже не сносить. Потащут в пытошную и правых, и виноватых.
— Государь, а может, я вместо тебя на Божий суд выйду? Во мне хоть силы не столь много, как в тебе, но я пощуплее буду и поувертливее. Авось и выиграю! — нашептывал Федька Басманов.
— Я покорил уже два царствия, так неужели ты думаешь, что я не смогу одолеть этого холопа, — усмехнулся Иван Васильевич.
Федор Басманов хорошо изучил царя и понял, что этот Божий суд был для Ивана такой же забавой, как шалости далекого отрочества, когда он на статном жеребце пробивался через гущу народа, нахлестывая ротозеев нагайкой, или как веселье со скоморохами, которое он устраивал в своих палатах.
Теперь вот Божий суд со смердом для Ивана потеха, и попробуй ему прекословь — повелит выдрать, как последнего из холопов.
Вернулся хозяин, волоча за собой две огромные жерди. Палки слегка кривоваты, как ноги у худющей бабенки, а щербины на занозистой поверхности указывали на то, что ими и вправду свершался Божий суд.
— А как же старосты губные? А воевода? Судьи? Без их ведома биться станете? — засомневался хозяин. — Ежели кто государю съябедничает, не сносить тогда головы.
— Вот мы тебя судьей и выбираем всем миром. Так, мужики?
— Истинно так!
— Вы уж тогда только не до смерти.
Детина взмахнул палкой, уверенным и точным движением выдавая в себе бойца, и Иван понял, что поединок будет крепким и бранным.
— Ничего, ежели наш суд не признают, я перед старостой оправдаюсь, — пообещал детина, — он мне кумом приходится. Он и перед государем за меня заступится.
Иван Васильевич усмехнулся, и только Федьке Басманову была понятна его улыбка.
Девка стояла между детиной и Иваном, и было в ней что-то от обреченности самки, которая ожидает исхода поединка, чтобы уйти с поля брани с более сильным или удачливым самцом. Иван глянул на девку и почувствовал в себе желание — куда приятнее брать девицу, которую отстоял на поле, чем ту, что по движению царского мизинца заползает в кровать.
— А! — сделал государь первый шаг, чтобы сильным ударом проверить противника на крепость.
Детина оказался расторопным: он отскочил в сторону и выставил над головой жердь, но уже следующий, еще более сильный удар едва не лишил его оружия.
Драться палками Иван умел: это искусство, как и владение мечом, он начал постигать еще в раннем детстве, дубася за непослушание сверстников: боярских детей и дворян. Отроки показывали синяки и шишки отцам, и рассерженные родители драли самодержца за уши, чтобы впредь палкой почем зря не размахивал.
