меня по частям и присоединять ко мне конечность за конечностью. Он – архитектор звуковых зданий и песенных жилищ.
И всё это создаётся на этом старом органе! Поэтому почитайте все уличные органы: в приветствии моего итальянского мальчика больше мелодии, чем таинства в подразделениях парижских оркестров.
Но посмотрите! У Карло есть то, что услаждает взор, а также ухо, и то же самое волшебное свойство есть во мне, что увеличивает моё великолепие, хотя каждая значительная фигура нуждается в восстановительной руке художника и, к сожалению, нуждается в чистке.
Его западный фронтон Йоркский церкви открывается и, как ворота на мильтоновские небеса, превращается в золотой разгул.
Что у нас здесь? Внутренний дворец Великого Могола? Колонны, позолоченные и собранные в таинственные группы, застывшие фонтаны, навесы и залы, и лорды и дамы в шелках и блёстках.
Орган играет величественный марш, и – presto!13 – широко открываются арки, и пара за парой в тёмно-красных тюрбанах с киверами из перьев проходит отряд военных, которые, звеня изогнутыми саблями, маршируют по залу, салютуют, идут дальше и исчезают.
Теперь – земля и высокие акробаты, чёрные, как уголь, нубийские рабы. Они сами бросаются на полюса, стоят на голове и исчезают внизу.
И вот – танец и маскарад фигур, выходящих враскачку из тёмных проёмов посреди рыцарей и дам. Некий султан ведёт султаншу, некий император, королева, и украшенные драгоценными камнями эфесы облачённых в сталь рыцарей отражают взгляды, бросаемые кокетками-графинями.
И вот опускается занавес: и остаётся бедный старый орган, закопчённый, чёрный и хрупкий.
Теперь скажи мне, Карло, если на перекрёстках улиц за единственный пенс я могу вот так вот перенестись в райские мечты, то кто ещё столь же богат, как и я? Уж точно не тот, кто владеет миллионом.
И, Карло! И пусть не случится ничего с твоим голосом, который неизменно возносит тебя, моего итальянского мальчика, ничего, кроме хорошего, и будь проклят тот раб, что когда-нибудь унесёт твою удивительную коробочку с картинами и звуками подальше от хозяйской двери!
Глава L
Гарри Болтон в море
Пока ещё я ничего не рассказал о том, как мой друг Гарри жил на борту в качестве матроса.
Бедный Гарри! Чувство печали, что так и не утихло, даже сейчас проходит через меня, когда я думаю о тебе. В этом путешествии, в которое ты отправился, нет и части того пути к океанской могиле, в которой ты погребён вместе с твоими тайнами и к которой невозможно совершить траурное паломничество.
Но к чему такая мрачность при мысли о мёртвых? И почему мы недовольны? Это всё, что мы помним о них, как только отступает вся радость? Это потому, что мы полагаем, что они действительно мертвы? Они не посещают нас, когда уходят, их голоса больше не звенят в воздухе, лето может наступить для нас, но для них это зима, и даже нашими собственными конечностями мы не чувствуем тот сок, что каждую весну пробуждает зелень деревьев.
Но, Гарри! Ты продолжаешь жить снова и снова, как только твой лик возникает в моей памяти. Я вижу тебя, просто и ощутимо, как в жизни, и могу сделать твоё существование очевидным для других. И если ты и тогда останешься мёртвым, то для кого всё это сказано?
Но Гарри! Ты смешался с тысячей странных форм, фантастических кентавров, наполовину реальных и человеческих, наполовину диких и гротескных. Божественные грёзы, к которым как к богам сходятся рощи нашей Фессалии, в объятиях диких дриадических воспоминаний порождают существ, удивляющих мир.
Но Гарри! Хотя теперь твой образ бродит в моих фессалийских рощах, он остался таким же, как и прежде, и среди толп метисов и кентавров ты смотришься помесью зебры и лося.
И действительно, в своём полосатом гернсейском платье, с тёмной глянцевой кожей и волосами, Гарри Болтон, смешавшись с командой «Горца», по виду мало чем отличался от мягкого, шелковистого четвероногого креола, который, преследуемый дикими бушменами, скачет по лесам Кафрарии.
Ну как же они охотились на тебя, Гарри, моя зебра! Эти океанские варвары, наши толстокожие, дикие матросы! Как же они преследовали тебя от бушприта до грот-мачты и выгоняли из каждого твоего убежища!
Накануне нашего отплытия морякам стало известно, что молодые девушки, которых они ежедневно видели возле вывески «Клипера» на Юнион-стрит, не дали возможности вернуться на корабль одному из направлявшихся на родину членов команды. Соответственно, они высказали о нем множество критических мнений, но скоро пришли к заключению, что и Гарри не очень большое подспорье для их сил, ведь приход столь нежных рук говорит не больше, чем об американском центнере на фалах грот-марселя. Поэтому он не понравился им прежде, чем они с ним познакомились, и такая неприязнь, как все знают, является самой неисправимой и склонной к увеличению. Но даже матросы недалеко отстояли от святости, с которой почитают незнакомца, и какое-то время, воздерживаясь от грубости, они лишь продолжали относиться к моему другу прохладно и бессердечно.
Что касается Гарри, то поначалу окружающая новизна заполнила его ум, и мысль о том, что он направляется в далёкую землю, увлекла его, как и всех, оживляя чувство неопределённого ожидания. И хотя все его деньги снова закончились, кроме соверена или двух, всё же его это мало беспокоило из-за упоительной новизны от пребывания в море.
Но я был удивлён, что тот, кто, конечно же, видел в жизни больше моего, проявлял невероятное невежество, абсолютно недопустимое для человека, оказавшегося в его ситуации. Возможно, что его дружеские отношения с высшим светом только снизили его способность понимания другого полюса. Вы не поверите, но этот юноша из Бьюри однажды вышел на палубу в парчовом халате, вышитых шлёпанцах и курительной кепке с кисточкой для того, чтобы отстоять свою утреннюю вахту.
Как только я увидел его в такой одежде, то подозрение, которое ранее приходило мне в голову, вернулось снова, и я почти поклялся себе в том, что, несмотря на его заявления, Гарри Болтон, скорее всего, прежде никогда не был в море, даже «морской свинкой» в Индиамене, из-за минимального знакомства с морской жизнью и матросами, что, как казалось, должно было отвратить его от этого запланированного безумия.
«Кто этот китайский мандарин? – прокричал старший помощник, который путешествовал в Кантон. – Гляди, мой славный друг, смочи сейчас же этот грот и мигом сверни его».
«Сэр? – сказал Гарри, отшатнувшись. – Разве это не утренняя вахта, и разве на мне не утренняя одежда?»
Но если по оценке моего рафинированного друга тут не было ничего более соответствующего, то для помощника это было самым чудовищным из всего неуместного, и потому вызывающие платье и кепка были сняты.
«Это совсем плохо! – воскликнул Гарри. – Я просто хотел провести время в этом платье до приёма кофе и предполагаю, что ваш помощник-готтентот не разрешает джентльмену курить его турецкую трубку по утрам, но, словно острый шип, я буду носить свои панталоны с лямками, чтоб досадить ему!»
О! Это была скала, о которую ты разбился, бедный Гарри! Расстроившись из-за хода поисков утончённой изысканности среди помощников капитана и команды, Гарри из-за баловства и досады преисполнился решимости возвыситься, и штормовое негодование, которое он поднял, сокрушило его самого.
У матросов появилась особая ненависть к его большому рундуку из красного дерева, который он заказал на мебельном складе. Он был украшен медными винтовыми головками и другими устройствами и был наполнен тем самым содержимым платяного шкафа, в котором Гарри веселился во время лондонского сезона, различные жилеты и панталоны он продал ещё в Ливерпуле – тогда от недостатка денег его обширные запасы существенно уменьшились.
Было любопытно слушать разные намёки и мнения, бросаемые матросами после этой случайно увиденной коллекции шёлка, бархата, тонкого сукна и атласа. Я не знаю точно, что они подумали про Гарри, но они, казалось, единодушно поверили в то, что, оставив свою страну, Гарри оставил большие игорные залы. Джексон даже попросил его приподнять низкую кромку своих штанов, дабы
