— Вот не надо. Ты насчёт сестры помолчи пока, а то с этой историей с заложниками, да и с этим Кириллом… Пусть сначала подтвердят неприкосновенность, а потом уж представлюсь. Да и насчёт императрицы я не уверена…
— То есть как?
— А так. Это Муданг, детка. Скажи лучше «жена Императора». И учти, что по правилам перевода с муданжского на всеобщий слово «император» должно писаться с большой буквы, этому нас ещё на курсах учили!
— Хорошо-хорошо! — быстро соглашается Сашка и бежит подлизываться к начальству.
Я звоню маме.
— Лизка, я тут в саду, по локоть в грязи, чего тебе опять срочно прислать надо?! — родительница явно не в духе.
— Ничего, — говорю. — Просто звоню сказать, что Азамата выбрали Императором.
Мне уже надоела эта фраза, но переделать никак не получается.
— Ого, — спокойно говорит мама и задумывается. — Так это вы теперь ваще не приедете, похоже. Вот вечно этих мужиков куда-то тянет на подвиги… Нет бы о семье подумать!
Я ржу, пока мама перечисляет недостатки мужского пола. Наконец мне надоедает это слушать.
— Он ненарочно, — говорю. — И пока не сообщай бабушке, а то она будет мне названивать и требовать, чтобы я тут немедленно открывала школы и университеты и переводила письменность на латиницу, знаю я её.
— Да она и так уже мне все уши прожужжала, чтобы я на тебя повлияла, чтобы ты организовала на Муданг этнографические экспедиции, пока они не весь свой фольклор порастеряли. Ты ей там запиши хоть былины какие-нибудь, а то ведь не отстанет…
Я клятвенно обещаю выслать подборку местного фольклора и возвращаюсь в реальность.
Стоящий неподалёку народ смотрит на меня озадаченно, я же говорю на родном языке уже не знаю сколько времени. Ладно, надо ещё позвонить Арону, а потом можно будет расслабиться.
— Хотон-хон! — радостно восклицает Арон, едва взяв трубку.
— Чё? — моргаю я.
— Ну как же, вы теперь Хотон-хон! А Азамат — Ахмад-хон!
— А-а, так ты уже знаешь?
— Конечно! Алтонгирел мне сразу после церемонии написал, а сейчас уже вся сеть завалена снимками, человек пять успели вас пощёлкать!
— В смысле — успели? — снова не понимаю я.
— Ну как же, теперь-то нельзя, вы же теперь не просто так люди.
— То есть как, мне теперь Азамата фоткать нельзя?
Арон задумывается.
— Ну, вам-то, может, и можно. Но простым людям точно нельзя. Вы об этом лучше Старейшин спросите.
— Ладно, — говорю. — У тебя-то как дела? Как там мои печальные?
— Да у нас тут всё хорошо. Задира без вас справилась, я ей даже помог немного, хотя я в этом, как говорится, уха от копыта не отличаю. Вот с отцом плохо, Хотон-хон, — добавляет Арон, резко погрустнев. — Он ведь тоже воевал, и его ранили. Я сейчас к нему собирался лететь, прощаться.
— Погоди-погоди… Когда он успел повоевать-то? На планете военные действия шли дней пять, да он и живёт ведь в совсем другом месте…
— Так джингоши вызнали, кому вы родственница, — уныло сообщает Арон. — Меня и мать не нашли, а на отца напали. Им-то плевать, отрёкся он там или как. Отряд, правда, послали небольшой, да всех их и перерезали, отец ведь, хоть и не Старейшина, но очень уважаемый человек, за него любой…
— А ты-то откуда об этом знаешь?
— Да мне сосед его птичку прислал, вот и унгуц за мной отправил, он меня знает, я ведь к отцу езжу иногда, особенно…
— А какие у него травмы?
— Да почём же мне знать, Хотон-хон?
Из-за угла Дома Старейшин раздаётся скандирование чего-то вроде «пей до дна!» — из-за этого я почти перестаю слышать Арона.
— А где он живёт точно, можешь координаты прислать? Сейчас, прямо сейчас? — ору я в трубку.
Не знаю уж, что он там ответил, но через минуту приходит сообщение с координатами для навигации на унгуце. В этот же момент из-за угла появляется Азамат. Шапку свою он держит в руках, бережно, как кошку, сам осоловелый, но счастливый, вблизи попахивает хримгой.
— Лиза! Я тебя потерял. Куда ты запропастилась?
— Звонила всем родственникам, — говорю. — Азаматик, я тебя поздравляю, — я привстаю на цыпочки и притягиваю его к себе за косу, чтобы поцеловать, — но мне пока рано праздновать.
— Есть ещё раненые? — огорчается он. — Тебе организовать транспорт?
— Да, и хорошо бы с водителем.
— Может быть, мне с тобой слетать? Я, правда, выпил…
— Нет, ты давай празднуй, ты заслужил. Тебе все передают поздравления, и моя мама, и твоя, и Сашка, и Арон.
На самом деле никто ничего не передавал, но это ведь и без слов очевидно, правда? А вот про папашу ему пока лучше не знать…
Тем временем празднующие принялись петь торжественные марши под аккомпанемент уже знакомых мне причудливых инструментов. Мы просачиваемся между двумя компаниями, раздирающих глотки примерно на таком тексте:
Долго длились поколенья,Мир с собою воевал —День дланью приминалМиллионы жизней.Танн!Дряхлый, старый, сумасшедший,Седым, уродливым стал гольп —Должен был по предсказаньямСкоро уступить иному.Танн!Жизнь катит в гору!Танн!Жёлтого шакала гольпПочернел углём пожарищ,Ждал чёрный императорПокорения Муданга!Танн!Накось выкуси!
Красной молниейПолдень пал.Конницы слыша топот,Красным день стал.Красной степью чёрный джингош,Как побитый пёс, убегает.Танн!Жарким пламенемПолдень пал.Жизнь, как стекло, дробя,Жарче бой стал.Жалкий чёрный бандит джингош,Жизнь спасая, в степь убегает.Танн!
Несмотря на принятую дозу хримги Азамат проворно договаривается с каким-то трезвенником насчёт унгуца, отдаёт мне свой свитер и жареного сурка с термосом чая, после чего я гружусь в неторопливого вида унгуц и улетаю на северо-запад. Уже с воздуха звоню Ориве, проверяю, действительно ли в моей импровизированной больнице все живы, и наказываю ей собрать Арону чемоданчик-аптечку, а то мой, боюсь, так и остался на джингошском корабле.
Я очень благодарна пилоту, который невозмутимо ведёт унгуц, не обращая внимания на белобрысую земную женщину, час назад ставшую Хотон-хон (что бы это ни значило), в голубом шёлковом платье и буром мужском свитере, свирепо уплетающую жареного сурка.
Арават живёт в городке на берегу реки со звенящим названием Хинделин, это примерно на полпути от Ахмадхота в Худул. На востоке, за горами дымно, а когда мы поднимаемся повыше, проглядывают чёрные выгоревшие проплешины — там, куда пришёлся джингошский удар. Пилот, тоже заметивший пожарище, цокает языком.
— М-да-а, леса пожгли о-го-го… Вдоль всего Сиримирна такие язвы. Хорошо хоть снег ещё лежит, по лесу не пошло… Так мало того, в северных горах где-то вулкан извергся, там тоже лес погорел. А ещё, говорят, за Сирием круг какой-то нашли, в снегу протопленный, и всё кровью залито. Не знаем даже, кого там убили, наших или чужих. Вы уж, Хотон-хон, мужу передайте, чтобы разобрался, а то ведь жуть…
Я киваю, не отрываясь от сурка. Вот, значит, где мы были.
Мы садимся прямо посреди городской улицы, распугивая детей, гусей и собак. Стоит открыть крышку кабины, как мир взрывается звуками — лай, кудахтанье и блеянье, визги-писки, стуки-лязги, женское причитание, мужские окрики через улицу. Как только я, сверкая ляжками, выбираюсь из унгуца, подбегает Арон, успевший долететь первым.
— Хотон-хон! — голосит он на весь город, по-моему. Шума становится в два раза меньше: все люди замолкают и оборачиваются. — Я всё привёз, как вы велели!
— Спасибо, родной, — говорю, одёргивая свитер. — Может, в дом пойдём?
Дом у Аравата тоже стоит в саду, как наш сгоревший стоял, но зато он просто огромный. Четыре этажа, насколько я могу видеть, ещё и внизу какие-то пристройки лепестками, чем-то похоже на мечеть. Саманные стены украшены цепочками геометрических орнаментов, образующими контуры гигантских цветов, в серёдке которых голубеют окна. Дверь распахивается нам навстречу крылом бабочки. Понятно, откуда у Азамата инженерные таланты.
Безмолвный молодой слуга проводит нас в покои хозяина дома — огромную светлую комнату со сводчатым потолком. У открытого окна белеет постель, а в ней борода.
Арон вносит вслед за мной обещанный чемоданчик и, пятясь, удаляется из комнаты. Я подхожу к пациенту.
— На что жалуемся? — спрашиваю как можно более безразлично.
Он смотрит в окно. Если бы я не знала, что передо мной Арават, то вряд ли узнала бы. Он бледный, лицо вытянулось, белые волосы всклокочены и расползлись по подушке, белая рубашка, белое одеяло… короче, в пору в гроб класть. Он, видимо, и сам так считает.
— Всё-таки пришла? — спрашивает через силу. Судя по характерной невнятности речи и спёкшимся губам, у него обезвоживание.
