Пусть ищут там, в Долине, но я-то сейчас по другую сторону гор, хотя и не совсем понимаю, каким чудом здесь оказалась.
– Даже если найдут, разговаривать им придется со мной. А я тебя не отдам. Никому. – Брокк нахмурился и ущипнул себя за ухо. – Эйо… тот высший. Я знаю, о ком идет речь. И если тебе интересно, что с ним, я попробую выяснить…
Интересно?
Или нет? Это не интерес, я просто хочу знать, что он жив и дома.
– Пока о возвращении не слышал. Полагаю, после твоего побега к нему возникли… вопросы.
То есть я…
– Эйо, он взрослый и в состоянии сам о себе позаботиться. Без санкции короля его не тронут. Подержат и отпустят…
– А если нет?
– Не будет «если», Хвостик. Будет так, как решит король. – Брат отвел взгляд. – В последнее время, конечно, всякие слухи ходили, но… мне кажется, дом Красного Золота по-прежнему в фаворе. Поэтому давай просто немного подождем.
– Хорошо.
Оден говорил то же самое. А я испугалась.
Сбежала.
Вернулась домой. Дома ждать легче, чем в камере… Пожалуй, действительно волноваться не о чем. Но я волнуюсь.
А Брокк вздыхает и говорит то, что должен сказать:
– Я попытаюсь выяснить, что с ним, по своим каналам. И если ты вдруг захочешь встретиться… не буду возражать. – Хотя сама идея ему явно не по вкусу. – Но будет лучше, если ты просто-напросто забудешь о том, что между вами было.
Попробую.
Наверное, об этом рассказывать не стоило. Там, в дороге, все было правильно и логично, а здесь… здесь весьма определенное отношение к внебрачным связям. Да и стоит ли кривить душой – далеко не все, что происходило между мной и Оденом, можно оправдать необходимостью.
И теперь мне должно быть стыдно перед братом, но…
Брокк провел пальцем по запястью:
– Высшие – особый случай, Хвостик. От них лучше держаться подальше. Легко потерять голову. Поверить, что все на самом деле так, как тебе говорят. Это как опиум курить, но с опиумом ты хотя бы знаешь, что картинки в голове – лишь твои фантазии. А вот с высшими… они умеют сделать так, что перестаешь думать о разных мелочах вроде того, насколько безнадежны эти отношения. Хочется немного счастья.
Он говорил не обо мне. И в глазах застыла такая тоска, что я взяла брата за руку, как много лет назад… правда, тогда именно он утешал меня.
– Это ведь не преступление – быть счастливым, верно? – Брокк вытащил из-под стола левую руку. – Только однажды тебе говорят, что все окончено. Муж возвращается.
Ему было больно, и боль до сих пор не ушла. Мы с Брокком одной крови, и я знаю – он действительно любил ту женщину.
А она его?
Возможно. Но это не имело значения.
– Я не хочу, чтобы ты страдала, Эйо.
На следующий день я решаюсь выйти из комнаты.
Меня никто не заставляет, но сама понимаю, что нельзя вечно прятаться в детстве. Причем понимание приходит в ванной из розового мрамора, настолько тесной, что сидеть приходится, поджав колени к груди. И краны, и зеркала, и резной столик, и пушистые полотенца выглядят игрушечными.
А я слишком взрослая, чтобы в куклы играть.
Но моюсь долго, растираю плечи мочалкой докрасна.
И потом кутаюсь в пушистый халат…
В комнате уже приготовлено платье, простое, легкое, из ярко-зеленого ситца, оно явно было выбрано наугад, поэтому слегка великовато.
– Я бы пригласил портниху, – Брокк помогает одолеть шнуровку, – если ты хочешь ее видеть. Тебе нужен гардероб… и обувь, наверное. И все остальное тоже, но ты сама решай.
– А… – я трогаю тонкую ткань, – можно я не буду носить платья?
Они красивые.
Но… в платье неудобно бегать.
Брокк это понимает и, вместо того чтобы убеждать, что из этого дома мне убегать не придется, говорит:
– Как хочешь, Хвостик.
Мне нужно время, чтобы привыкнуть жить так, словно войны не было. Но сегодня мы осматриваем дом. Он тоже изменился… стал меньше?
– Это ты выросла. – Брат улыбается.
Наверное… потолки не столь высоки, а залы – необъятны. Вот этот гарнитур с гобеленовой обивкой я не помню, наверняка он появился недавно… а перед маминым портретом задерживаемся надолго.
– Ты на нее похожа. – Брокк прячет левую руку за спину.
Зеркала утверждают: лукавит.
– Я просто вижу чуть дальше, чем зеркало, – отвечает брат, когда я говорю об этом.
Есть и его портрет… Брокк молодой, в форме, которая ему к лицу.
А вот и дедушка…
– Он умер… если хочешь, мы потом сходим.
Хочу. Я так и не сказала ему спасибо за те подарки, и еще за комнату, и, наверное, за то, что все-таки считал меня частью рода. И портрет повесил. Пухлая девочка в зеленом платье…
– Его срисовывали с миниатюры. Меня уверяли, что сходство максимально возможное.
Потом был зал для тренировок и Брокк, который дернулся, придерживая руку, но не стал отстраняться, когда я перехватила его за локоть. И перчатку сняла.
– Несчастный случай… отрезало начисто. Еще до войны. – Чуть ниже локтя. – Пришлось придумать… замену. – Он разжал пальцы, сплетенные из металлической паутины. – Ты же помнишь, у меня замечательно получалось придумывать.
Я смотрела на кожаные ремни, которые крепили железную руку к живой, на тонкие патрубки, уходившие в розовую культю, на массивный остов и плетение металла, которое почти кожа.
– Тебе не больно?
Рука была теплой. И нежной.
Я прижалась щекой к раскрытой ладони, и железные пальцы царапнули щеку.
– Уже нет… только покатать теперь не получится. На хромой собаке особо не поездишь.
– Дурак. – Я обняла брата, понимая, что еще немного – и опять разревусь. Не от боли или обиды, но просто потому, что рядом есть кто-то, кому я небезразлична.
– Знаешь, а я почти отчаялся тебя отыскать…
– А ты меня искал?
– Конечно.
А ты сомневалась, глупая Эйо.
– Когда все началось, дед места себе не находил… он все из-за той ссоры переживал. – Металлическая ладонь гладит мои волосы. – И еще что не решился написать первым. Помириться. Думал, что тогда вы бы приехали в гости…
И остались бы в доме, когда началась война.
Там, где безопасно.
Был ли он прав? И вдруг та старая ссора действительно все изменила?
– Я сделал все, чтобы Перевал открыли как можно раньше… но до побережья далеко. Нам не сразу удалось найти людей, которые согласились бы вас переправить.
– Они опоздали, да?
– Да. Дед предложил больше денег. Столько, сколько нужно, чтобы подкупить охрану… или вообще сам лагерь приобрести… – Только у них не получилось. – А его ликвидировали.
Мертвая рука дрожит так же, как живая.
И я только крепче обнимаю брата.
– Тогда у деда сердце и не выдержало…
Он ведь и маму любил. Не отрекся. Принял назад вместе со мной. Ну да, характер у деда был скверный. И мама отличалась изрядным упрямством, наверное от него же доставшимся.
– Я знал, что ты жива, надеялся увидеть, но…
Но хорошо представлял себе, что такое дороги войны.
– Главное, я дома, да?
– Да, – выдохнул он. – Я тебе комнаты приготовил… взрослые.
Просторные и светлые.
Огромные, в пол, окна. Занавески из газа. Широкие подоконники, на которых нашлось место белым горшкам с гиацинтами.
– Мама когда-то прислала… в оранжерее есть еще, но я подумал, что тебе, когда ты вернешься… – Брокк хотел сказать «если», но осекся. И только ладонь мою сжал. – …что тебе понравится.
– Мне нравится.
Я узнаю сорта. Вот «Плутовка» с темно-лиловыми, в черноту, лепестками. И «Гречишный мед». И знаменитая «Шампань». И даже тот, редкого пурпурного окраса «Бордо», который у папы вечно получался на полтона темнее, нежели принято.
– Закрой глаза, – просит брат, и я подчиняюсь.
Он же ведет меня куда-то.
– Можешь открывать. Я ведь обещал, что сделаю его.
На высоком столике из белого нефрита сидел дракон. Небольшой, размером с ловчего сокола. Он был точь-в-точь таким, как я представляла, длинношеим, изящным и… совершенно волшебным.
– Протяни руку. – Брокк коснулся макушки, и дракон зевнул. – Хвостик, это – Эйо… Эйо, это – Хвостик.
Дракон расправил какие-то неимоверно хрупкие крылья и лениво, переваливаясь с боку на бок, переполз на мою ладонь.
Хвостик, значит…
Я рассмеялась.
У меня есть брат, дом и собственный дракон. Что еще нужно девушке для счастья?
Наверное, чтобы не было так жарко…
Оден тихо зверел.
День.
И еще.
Снова. И опять. Он считал их, пытаясь уговорить себя, что произошла ошибка, которая вот-вот разрешится. Сегодня… или завтра.
Он пытался заговорить с охраной, которой лишь прибавилось, но та не отвечала и делала вид, что не слышит Одена.
Это он тоже запомнил.
И то, что Эйо не вернули.
И то, что дверь перестала открываться вовсе, а еду подавали через узкое окно.
Боятся?
Или следователь решил продемонстрировать, что в новом мире Оден ничего не значит? У него было имя. Положение. Род. Но именно что было.
Все изменилось.
Одену следует смириться и принять правила игры. Наверное, если бы он выразил желание сознаться, охрана пригласила бы его на беседу и тот же следователь подробно объяснил бы, что именно он желает услышать.
