– Ты бы перекрестился, – посоветовали из публики.
– Не требуется, – отвечал матрос.
– Смерзнешь, поживей хотя.
– Нам спешить некуда, – сказал матрос и полез в прорубь.
Голый. В лютую, перестылую хлябь, стекленевшую от стужи. Он окунулся и вылез. Мокрые волосы его разом смерзлись. Тело у него теперь было красное, с легким сизым налетом.
Он быстро одевался и говорил, подмигивая:
– Так и скажи вон тому патлатому, что вот, мол, боевой красный волгарь Антон Кандидов совсем обратное доказал. Без всякого святого духа. Раз, два – и будь здоров! Антон Кандидов. Запомнишь? Можешь повторить? Пока.
Матрос, не удостоив взглядом студента, взял у него наган и пошел по взвозу в город.
Студентик бежал за ним, дуя на обмороженные пальцы в дырявых варежках.
– Тоша!..
Матрос остановился, посмотрел сперва подозрительно на полудетские, полудамские ботики на защелочках, потом перевел взор на лицо студентика, быстро поднял за козырек его студенческую фуражку, заглянул в лицо.
– О, Карасик! – восторженно закричал он. – Женька! Здорово! Ну, как поживаешь? Ничего? Ты что-то плохой, длинный какой вытянулся. Голодуешь?
Карасик уже неделю ничего не видел, кроме колоба и чечевицы. Он промолчал.
– А ты уже стюдентом заделался? – с завистью говорил Антон. – На кого жмешь?
– Да думаю художником…
– Ага. Малюешь, значит?
– Пишу.
– Красками с натуры уже можешь?
– Могу.
– Знаешь, Женька, срисуй с меня портрет. Только я другой бушлат надену. У нас один парень себе новый оторвал, всем сниматься дает… Нет, знаешь, ты лучше картину нарисуй: как мы у белочехов «Лермонтова» увели. Я тебе вот расскажу…
– А я знаю, – сказал Карасик.
– Что?! Неужели в университете уже про это учат?
– Во-первых, я не в университете, а в институте. А во-вторых, я об этом в газете читал.
– Ну! Было? – удивился Антон. – И мое фамилие было? Эх, вот бы почитать! Надо найти будет.
– А пароход не переименовали? – ехидно спросил Карасик, снова чувствуя мучительную зависть.
– Ну, веришь ты, Женька… – заговорил Антон. Лицо его вдруг странно похорошело. – Ну, чудная получается петрушка! Вот когда пароход тогда забирали, я же мог очень просто с башкой распрощаться… Раз, два – и будь здоров! Веришь ты, честное слово, забыл даже думать насчет прославиться там… Нас из пулеметов крошат с берега, а я как прыгнул на мостик к ихнему командиру, по нагану в каждой руке: «Именем революции – полный ход!» Писали там в приказе после о героизме… Вот почитай, документ есть.
Он вынул из кармана удостоверение, расправил аккуратно сложенную бумажку.
– А вот, как нарочно, когда ловчишься, лезешь напередки, ну, можешь поверить, ни шиша не получается, ей-богу… А ты, значит, тоже за славой ударяешь, только по художественной части. Так. А батька где?
– Папа умер, – сказал Карасик.
– Эх, вон как, Женя… Это мне жаль. Как же это Григорий Аркадьевич-то?.. А? Он сочувствующий нам был. Эх… А ты, значит, тоже один? Компанию себе завел хоть?
Карасик мотнул головой отрицательно.
– Это, по-моему, зря, – серьезно сказал Антон. – Смотри, так живо скуксишься.
– А у тебя? – ревниво спрашивает Женя.
– Странное дело, а как же! А комсомол?
– Комсомол…
Карасику опять стало завидно и одиноко. Ему захотелось посбить спеси у друга.
– Слушай, Антон, – сказал он, – а для чего ты в прорубь лез?
– А это мне не впервой. Я уже раз мырял за замком от орудия. Ну, а потом закаляться стал.
– Ну, а здесь перед кем красовался? Все за славой гонишься?
– Это ни при чем тут, – смущенно заокал Антон. – Я им доказать хотел, что не в святом духе суть. Во мне духу натощак четыре тысячи девятьсот по спирометру.
– Эх, Тошка, Тошка, – солидно проговорил Карасик, – вырос, а такой же.
– Ты больно умно-о-й! – смешно прогнусавил Антон.
Он схватил Карасика, легко подбросил его вверх и поставил на землю:
– Проси пощады!
Карасик подставил ногу. Антон споткнулся. Женя бросился бежать. Антон поймал его. Он поднял Женю и воткнул его головой в сугроб. Из сугроба смешно торчали худые ноги в суконных ботиках на защелочках. Антон корчился от хохота, приседал, хватался за живот и в конце концов в изнеможении свалился на снег.
– Женька, Женька, ой, помру!..
Карасик вылез из сугроба и отряхивался.
– Вот дурак! – сердился он. – У, дурак здоровый. Честное слово, дурак. Что у тебя за привычка – обязательно шею ломать?.. Дал бог силу, он уж и рад. Иди ты, ей-богу… Как дам!..
– Ну дай, дай! – приставал Кандидов.
– Отстань, а то как стукну…
– Ну стукни, стукни! Слабу?
Карасик шлепнул Антона по шее.
– Еще! – не унимался Антон.
Карасик с ожесточением ударил Антона в плечо.
– Как муха! Ты как следует, не бойся.
Стиснув зубы. Женя со всей силы ткнул Антона в грудь… В груди у Тошки только ахнуло, как в бочке.
– Силенка имеется, – одобрил Антон, – а бьешь по-девчачьи. Кулак надо вот как складывать.
И Антон поднес к носу Карасика свой огромный кулак, медленно поворачивая его, как на вертеле.
– Во, видал? Тяп – и ваших нет.
Прохожие, опасливо косясь, сторонкой обходили разбушевавшихся приятелей. От возни оба разгорячились. Антон распахнул бушлат на крутой и просторной груди.
– Здтрово это, что мы вот опять оба два…
Но вдруг Карасик пошатнулся. Его словно ветром снесло вбок, и он схватился за выступ дома. На позеленевшем лице резко выступили дымчатые круги под глазами.
– Что? – Антон испуганно и заботливо нагнулся к нему. – Ты что, Женя?
– Ничего, пройдет… – бормотал Карасик.
Но Антон перевидел на своем веку достаточно голодающих и знал, как они выглядят.
– Что же ты. Женя, мне не скажешь? – проговорил он с укоризной. – А я, дурной, развозился здесь. Э!.. – И, окончательно расстроившись, он с силой ударил себя кулаком в голову:
– Аида к нам! У меня паек… И я тебя к столовке прикреплю.
Глава XI
«Фиоловая вобла»
Поев в столовке маисовой каши и выпив какао со сгущенным молоком, Карасик пресытился.
– Э, плохой с тебя едок, – сказал Антон. – Я тебе на два своих талона набрал. Придется мне передним числом напитаться.
Он аккуратно доел все, что было на тарелках. Собрал со стола хлебные крошки в ладонь и тоже отправил их в рот. За едой разговорились. Выяснилось, что Антон работает сейчас по судоремонту. Революция требовала, чтобы пароходы не только забирались, но я починялись.
Поев, Карасик воспрянул и заторопился.
– Куда? – огорчился Антон. – А я хотел с тобой в цирк сегодня: на борьбу, там чемпионат.
– Нет, мне надо, – уклончиво бормотал Карасик.
– С кем это? – понимающе подмигнул Антон. – Молодец Карась! Познакомь когда-нибудь. Иди, иди…
– Да нет, честное слово!
– Да ладно, ладно уж… чувствую.
Пришлось Карасику сознаться, что он ищет славы не только в живописи, но пробует себя также по части изящной словесности. Он писал стихи. Сегодня его ждали в литературном подвальчике «Фиоловая вобла». Там проводились диспуты, литературные суды, поэтические рауты.
– Ладно, – решил Кандидов, – и я с тобой.
Карасик испугался. Куда такого кита в тесный садок для воблы?
– Нельзя, – сказал он.
– Что за петрушка? Что это значит – нельзя?.. Нет такого места теперь, куда нельзя. А если есть, так надо быстренько в Чека заявить: раз, два – и будь здоров!
«Фиоловая вобла» помещалась в нетопленном подвальчике на бывшей Немецкой, ныне улице Республики. Некогда здесь была шашлычная. Теперь стены были испещрены угловатой кабалистикой, оранжевыми угольниками, зелеными кубами, серебряными спиралями и параллелограммами, рыжими кругами, пересеченными пучком прямых линий.
Антон долго смотрел на картину, висевшую у входа, Картина должна была изображать скрипача. Из невообразимой и пестрой неразберихи торчал настоящий смычок, деревянный, с белым конским волосом. А в левом углу, у самой рамы, была вделана в холст электрическая лампочка. Очевидно, по случаю сбора лампа горела.
Скоро пришли два недоедающих, худых актера из ТЭПа – Театра эксцентрических представлений. За ними, держась около стен, пачкаясь клеевой краской, вошли пятеро застенчивых, но старавшихся казаться бывалыми, молодых людей из частного кружка «Эго – я, влетающий, или прыжок в бесконечность». Потом набились какие-то дамы в пенсне и капорах. Пришел и сел в стороне нечесаный старик профессорского вида в золотых очках. Явилась мужеподобная, коренастая, коротко стриженная девица в папахе и громыхающих сапогах, одетая, как ей, видно, казалось, «под комиссара».
Она размашисто подошла к Антону и хриплым басом спросила:
