— Это, Ваше Величество, славный замысел, и если удастся его воплотить — выгоды вполне очевидны. И еще более очевидно, что три стабильных года сами по себе необыкновенная выгода для столицы, для страны, потому что уже два в относительном мире, сравнительном покое мы все-таки прожили, отсиделись за спиной Аурелии во время войны, удачно сыграли на море; и только дураку непонятно, что мир и покой нам вредны, даже сравнительные и относительные, полезны акведукам, дорогам и крышам, но вредны настроениям лордов.
— Я понимаю ваши сомнения, граф. И куда лучше могу понять ваше беспокойство двухлетней давности. Я тоже не верю, что лорды смогут оценить пользу от сладкой воды или красоту расчета… еще меньше я верю в радость и поддержку магистрата. Подумать только, водяные деньги внезапно будут потрачены на то, на что их собирали… Два года правления пошли Ее Величеству на пользу. Она уже не похожа на долговязую девчонку, пытающуюся напустить на себя царственное величие древних императриц с готских мозаик, и сообразительную как эти мозаики, у которых вместо ума — сплошь цветная смальта. Что-то она начинает чуять сама, без разъяснений, о чем-то догадываться без подсказок. А может быть и с подсказками, если план уже со всех сторон обсудил с королевой ее брат, наш дорогой лорд-протектор — он достаточно предусмотрителен. Но и готовность обсуждать такие планы — признак пробуждающегося рассудка. Запах корицы, имбиря, райских зерен, длинного перца, меда… еще чего-то, а, понятно, сосновой смолы, с той ветки, которой мешали пимент. В богатых домах пимент пьют с сахаром, а королева предпочитает мед — ей кажется, что так вкуснее. Эта ее прихоть нравится людям на улицах и трактирщикам нравится тоже. Она предпочитает мед, уют, хорошую музыку и разумную роскошь, а еще она начала предпочитать мир.
— Если строительство поддержат и мой брат, и лорд канцлер, — говорит королева, — прочим придется уступить.
Если не принимать во внимание, что Мария перегнулась через резной подлокотник и улеглась боком на колени к лютнисту (а заодно уперлась острым локтем ему в бедро, выдержка у этой кудрявой мокрицы что надо) — беседа просто безупречна, а выводы, которые делает королева, неоспоримы. Если подождать еще пару мгновений, то Ее Величество прямо обозначит, чего она хочет.
— Граф, вы не успели вновь поссориться с моим братом, а еще вы в старой дружбе с графом Хантли, он вам обязан — и вам ведь нравится мой замысел, верно? — задорно улыбается Мария, склоняя голову и делая просительные кошачьи глаза. Того гляди замурлычет. — Поспособствуйте ему, прошу вас.
— Я рад служить Вашему Величеству во всем — и Ваше Величество знает, что это не пустые слова. — Это и вправду не пустые слова. Магистрат будет недоволен, город будет недоволен, лорды просто передерутся, а уж что скажет Нокс, и представить не получится, но если акведук все-таки построят, то через три года королеву примется благословлять вся столица — если не весь Лотиан. Жест, но правильный жест — красивый, полезный. Императорский. А вот это можно и вслух. — Но возможность приложить слабые усилия к тому, чтобы моя королева вошла в сонм тех, чьими именами связаны города и течет вода — это не радость, это счастье.
Отчего бы Хранителю Границы, адмиралу флота Каледонии и так далее, доверенному лицу Ее Величества, не навестить после долгой разлуки альбийского посла? Нет решительно ни одной причины его не навещать — в конце концов, это попросту неприлично, пренебрегать гостеприимством альбийского посла, нашего дорогого друга и вернейшего помощника и даже где-то и заступника Джеймса Хейлза в ипостаси как Хранителя, так и адмирала флота, и уж вдвойне, втройне неприлично навещать альбийского посла тихо. Можно сказать, втайне. Можно сказать, украдкой — словно бы с неким неподобающим, преступным, да попросту подлым намерением. Нет. Ни в коем случае. Навещать нашего друга, помощника и заступника надлежит официальнейше — громко, торжественно, со свитой, с подарками. И даже с музыкантами, выдаивающими тошные, но парадные звуки из рожков. Кошка на плече сидит, как ловчий сокол на перчатке. Внутри — не менее радушный и яркий прием, даже не верится, что сооружен из чего попало на скорую руку. Вино из погреба — Джеймсу. Сливки с кухни — кошке. И надо сказать, лютнист в посольстве — не хуже королевского. Никак не хуже. Даром,
что и размерами — мебель мебелью, и рожей — разбойник разбойником. Хорош. Ведешь беседу, а самого так и тянет перейти на чужой ритм… подыгрывает послу, негодяй, в буквальном смысле слова. А как у вас погода — спасибо, замечательно, все снегом занесло. А как у вас погода — спасибо, замечательно, дороги развезло. А как у вас здоровье — спасибо, замечательно, гулял и простудился. А как у вас здоровье — спасибо, замечательно, я в жалобах тону. Вот получу еще одну про то, как Хэмиш Вилкинсон невесть где заблудился — и тотчас же пойду ко дну ловить на дне луну. Хэмиш — ну что, в сущности Хэмиш, скверным был соседом и погорел исключительно на своей наглости, потому что заблудился он на той стороне некоего ручья, где ему — и спутникам его, и скотам, и чадам, и домочадцам тем более, — делать было совершенно нечего. Притом был он там не просто так, а с целью разбойного нападения, можно сказать — удара в спину, и, между прочим, с намерением отомстить за сына, который, опять-таки, нашел свой конец не на той стороне, на которой надлежало бы, после погони по свежему следу, погоня же последовала — да, во всех смыслах, — за совершенно, совершенно недобрососедской вылазкой, нападением, хищением… ну, в общем, вы понимаете, да.
Да. Но как неприятно, что с ним приключилась такая беда… неужто, заблудшего совсем никак не удавалось вернуть обратно? То, что Хэмиш сумел заблудиться в таком количестве, опять переходит границы, но не страны, а приличия. И если бы я не сочувствовал вашему морю, я бы тоже рассыпался в жалобах, завываниям лютни вторя… Но я, как никто, знаю, что на границе случается всякое. И — вы, конечно, знаете, я даже не в порядке напоминания, а просто по любви к нудным повторениям, по занудству, — у нас на границе не то чтобы мало людей… не столько, чтобы мы не справились с каким-нибудь эпигоном — да, во всех смыслах, — Хэмиша, но столько, чтобы не рисковать своими, усовещивая и миром вытесняя героев, которые к нам придут за руном, которое у нас совершенно не золотое, а ровно такое же, что и на их стороне. Так что лучше бы сии аргонавты, знаете ли, плыли бы себе мимо. Вы же знаете, граф, вкусы героев необъяснимы. Впрочем, и судьба к ним, как правило, неблагосклонна — что естественно, хотя не всегда справедливость приходит путем закона… впрочем, вина? Вы очень любезны, господин посол. Кстати, мы тут строим акведук, представьте себе.
— Вы можете считать меня профаном в политике, граф, но в приграничной политике я не профан. Это легко доказать — я жив. И вот что я вам скажу. За последний год по всем ярмаркам лошади вздорожали в цене вдвое, хорошие — втрое, и их не найти. Я даже об этом в столицу писал. И рейды за лошадьми участились,
заметно. Знаете что это значит? Это значит, что в Стирлинге и в Карлайле думают,
что может быть война. Очень может быть. Армия себе лошадей с юга приведет, а вот альбийская половина приграничного алфавита, которая рассчитывает к армии пристроиться и поживиться, должна о себе заботиться сама. Что она и делает. Но лошади вздорожали вдвое — а не впятеро… Вы меня понимаете?
— В Лондинуме еще не забыли «королеву Альбийскую», — хмурится лорд канцлер. — Нынешней весной и летом по ту сторону пролива будет довольно шумно — хотя Франкония и получила два года назад по еретическим рогам от коннетабля, в прошлом году у них было не так чтобы хорошо с урожаем, а, значит, есть много свободных рук и жадных ртов, и они ударят либо по Дании, либо по Аурелии, опять же Арелат — впрочем, цену этой войне мы с вами знаем, но неурожай и в королевстве Толедском, а тут как раз наоборот, южные границы наших союзников открываются, и, знаете ли, ваш родственник, сын Его Святейшества слишком занят усмирением непокорных городов, чтобы прийти на помощь Его Величеству Людовику — а города слишком заняты вашим родственником, чтобы опять же прийти на помощь Людовику, так что пока господин коннетабль будет на юге противостоять Филиппу Арелатскому, мы, знаете ли, совершенно открыты для удара с юга. С нашего юга. Кажется, за эти два года у Хантли прибавилось морщин. А всего остального не убавилось. Перстни, цепи, меха, шитье — золотая нить по полночно-синему бархату,
— благородные седины, густая короткая борода еще белее, чем раньше. Квадратное лицо, широкие слегка обвислые щеки со свежим румянцем. Само достоинство, лорд канцлер Каледонии, столп католической партии, вельможа, которому пишет сам Папа.
— Я полностью с вами согласен. Мы открыты. Но лошади подорожали всего вдвое — значит ничего еще не решено. На юге многие хотят войны, но никто не хочет долгой войны. Сейчас они смотрят, насколько нас легко взять.