«Обездоленная, бесправная масса», — повторял он слова, смысл которых был давно уже закрыт для него, так как слова эти стали «общими словами», то есть мертвые, замороженные, скользили по мозгу.
Теперь, под влиянием необычных пустяков, от возгласа соседа-поручика: «Подайте мне туфли», слова эти ожили, оттаяли в его сознании.
Некоторые офицеры, особенно молодые, хотели поскорее выписаться из госпиталя и вновь пойти на фронт. Здесь говорили о событиях войны, сообщали новости, здесь Сергей впервые узнал подробно о гибели Самсоновского корпуса в болотах Восточной Пруссии, о громадном немецком наступлении на Париж, о гибели авиатора штабс-капитана Нестерова, протаранившего немецкий аэроплан, услышал фамилии немецких военачальников, руководивших операциями против России, — Гинденбурга и Макензена, узнал, что генерал Зальц, ранее командовавший армией, смещен и заменен Эвертом; узнал он, что его полк участвовал в огромной победоносной операции нескольких русских армий против австро-венгерской армии. Его поразило, что на позициях он ничего решительно не знал ни про Государственную думу, ни про то, что германские крейсеры прошли в Черное море и обстреляли наши порты и что Турция вступила в войну. Он знал лишь, что поручик Аверин — плохой шахматист, что Улыбейко справедливо делит обеденные порции, что прапорщик Солнцев часто употребляет ругательства и любит гонять вестового в опасные экспедиции за свежим молоком. Больные офицеры были уверены, что война окончится в самом ближайшем будущем победой России. Считали, что после прорыва русской армии через Карпаты в венгерскую долину Австро-Венгрии придет конец и она подпишет сепаратный мир, а после этого с Германией удастся справиться в течение месяца или двух. Почти все офицеры верили, что война навязана России, что Россия защищает себя и славян на Балканах от тевтонского нашествия. Да вообще о целях войны почти не говорили, ибо они казались несомненными. Людей же, желавших поражения самодержавной России, считали преступниками.
В офицерской палате к Сергею отнеслись хорошо. Многие из больных не были фронтовиками, а служили в штабах. Они сразу сообразили, что если вольноопределяющегося кладут в особую офицерскую палату, да еще главный врач приходит справляться, доволен ли он (честь, которую он оказывал не всякому полковнику), то дело, очевидно, не просто.
Подпоручик Магнус — фантазер и мистификатор — пустил слух, что Сергей — незаконный сын командующего фронтом. Все офицеры от скуки охотно поверили этому и в разговорах с Сергеем делали всякие тонкие намеки, которых он совершенно не мог понять.
Восхищала его офицерская еда: бульон, пирожки, куриные котлеты, морковные и капустные пюре, желе, компоты. Он ел с довольным, сосредоточенным лицом, не пропуская ни одного блюда, и часто просил добавки. Тяжелобольных в офицерской палате почти не было. Здесь чаще смеялись, шутили. Сергей вскоре вошел в этот маленький условный мир. Магнус вешал над дверью кружку с водой, и, когда входил санитар, кружка переворачивалась, и это вызывало всеобщее веселье. Все были влюблены в сестру милосердия Люсю Сергеенко и вели долгие шуточные споры: к кому она подойдет первой, у чьей постели дольше просидит, кому позволит поцеловать себе руку. Штабс-капитан Новиков читал лекции о разведении орхидей: он, оказывается, был известен среди садоводов и даже написал маленькую книжку — «О некоторых условиях, необходимых для успешного выращивания орхидей». Эту книжку он давал каждому вновь поступающему в палату, получил ее и Сергей. Прапорщик Шнуровский знал наизусть почти всего Игоря Северянина, много стихов Лермонтова, всю «Гаврилиаду» и охотно, «с выражением», декламировал.
Толстый Мерцальский, служивший по интендантскому ведомству, знал тысячи анекдотов; у него была переплетенная в кожу книга, в которую он записывал анекдоты, Он этой книги никому не доверял и держал ее всегда у себя под подушкой. Однажды, когда он спал, Магнус вытащил книгу и вслух стал читать. Она оказалась разбитой на отделы, имелось специальное оглавление: армянские, еврейские, гимназические, про священнослужителей, медицинские, солдатские, офицерские, детские, семинарские, политические. В книге даже имелся отдел «С других планет», в котором был записан лишь один анекдот, начинавшийся: «Однажды один марсианин...» Была игра — кто больше назовет напитков, и в пей всегда побеждал седой грузин Шервашидзе. Он сыпал десятки всевозможных замысловатых названий.
Был штабс-капитан Рюмин — интересный рассказчик, коллекционер старинных монет; он никогда не расставался с двумя уникальными афинскими монетами овальной формы и по нескольку раз на день вынимал их из небольшого мешочка, висевшего у него на груди. Поручик Навашин учился когда-то пению и часто по просьбе больных пел вполголоса:
Что верно: смерть одна,Как берег моря суеты,Нам всем прибежище она.
Пел он также «Вот прапорщик юный с отрядом пехоты» либо модную песенку начинавшей приобретать известность Изы Кремер:
Терпи немного, держи на борт,Ясна дорога, и близок порт.Ты будешь первый, не сядь на мель...
Больные вполголоса подпевали ему:
Чем крепче нервы, тем ближе цель.
И смеялись, подмигивая друг другу, очевидно полагая в этих словах некое неприличие.
Это был как бы своеобразный офицерский клуб, где собрались милые болтливые люди; и действительно — отсюда война казалась совсем не страшной. Сергею нравилась новая обстановка, и он не огорчился, когда навестившая его Марья Дмитриевна рассказала, что, не случись генеральской протекции, он уже лежал бы на квартире у Софьи Яковлевны. А так как приезд Николая Дмитриевича задержался на две недели, Сергей основательно вошел во вкус офицерского бытия. Он сказал матери при одном из ее посещений:
— Знаешь, как-то странно из этой апельсиновой рощицы все вспоминать. Меня даже изумляет, каким образом эти люди управляются с армией. Говорят, трудно плавать по Черному морю, по Северному, а вот каково-то будет по солдатскому морю, когда оно начнет сердиться. — Он, смеясь, добавил: — Знаешь, мамочка, я, как простодушный человек, нашел простой способ устроить все проклятые вопросы: надо в школу прапорщиков поступить.
XVI
С хорошим чувством совершал генерал Левашевский свою инспекционную поездку. Утром, попив чаю, он стоял у окна салон-вагона. Кругом видны были покрытые снегом поля, изредка попадались деревни, помещичьи усадьбы, ставшие видимыми за оголенными деревьями, поодаль — низкие и длинные кирпичные здания служб, экономий. Он смотрел на завоеванную землю. Поезд шел по австрийской земле. На станциях длинные товарные составы уступали пути штабному поезду. Он, не замедляя хода, проносился мимо станционных построек, мелькали вереницы вагонов, глаз едва успевал отмечать платформы с оливковыми орудиями, зеркально сверкавшими прожекторами, с двуколками, плотно прижавшимися друг к другу и поднявшими кверху длинные, тонкие оглобли, платформы, груженные мотками колючей проволоки, снарядными ящиками для полевых орудий, перекрытыми мокрыми брезентами. А на других путях стояли эшелоны пехоты, казачьей конницы, сибирских войск, санитарные поезда, маршруты продовольствия. Выезжая на фронт, Левашевский забывал о разлаженности, противоречиях и отсталости, чиновничьей холодности и жадности — война представлялась ему такой, какой лелеял он ее в своей душе. Для него война была состоянием естественным, мир лишь заполнял промежутки между войнами — служил для подготовки к войне. Ему казалось, что война движет тяжелую промышленность, дает работу миллионам тружеников, прокладывает железные дороги и шоссейные пути, строит мосты. На войне люди имеют возможность проявить мужество, волю, благородство. Война выдвигает сильнейших и способнейших. Во время войны лопаются десятки фальшивых карьер; отсталые, малообразованные, лишенные таланта военные чиновники, достигшие сложными ходами высокого положения, оказываются неспособными командовать дивизиями и корпусами и летят к чертям, а на их место выходят новые, молодые, стоящие на уровне современной военной науки полковники и генералы. Не будь войны, мир умер бы в маразме.
И сейчас, глядя в окно, Левашевский снова подумал: почему же он не там, где ему хорошо, где он дышит и живет легче? Решение, которого он давно хотел и к которому подготовлял себя несколько месяцев, наконец пришло к нему. Он знал, как поступить, чтобы это решение выполнить. Он увидится в ближайшие дни с командующим армией и будет просить его о назначении в группу войск, обложивших Перемышль. Командующий фронтом, вероятно, не станет удерживать его — отношения за последнее время у них обострились. Но если паче чаяния Иванов воспротивится этому, он обратится непосредственно к верховному. Это решение доставило Левашевскому облегчение. Он все время испытывал тяжесть при мысли, что не может смело, порывая все расчеты, бороться за новую организацию производства снарядов. Ведь это значило — бороться против огромной системы казенных заводов, опираясь на частных промышленников; стать чуть ли не либералом, кадетом; противопоставить себя всем близким, стать в оппозицию к высшему командованию. Нет уж, пусть лучше эти вопросы решаются без него, а он, пренебрегая карьерой, пойдет на фронт. Это достойный выход.
