— Ты поможешь моему отцу? — спросила Элеонора.
— Помогу?
— Ты сказал, что его враг — и твой враг.
Томас опустился на траву, и девушка села рядом.
— Не знаю, — сказал он.
Ему так до конца и не верилось во все это. Он знал, что есть копье и есть тайна его семьи, но не хотел признать, что это копье и эта тайна направляют течение его жизни.
— Значит, ты вернешься в английское войско? — тихо спросила Элеонора.
— Я хочу остаться здесь, — помолчав, ответил Томас. — Чтобы быть с тобой.
Она, наверное, знала, что он ответит что-то в этом роде, и все же покраснела и уставилась на воду, где к роящимся мошкам всплывала рыба и плескались трое мальчишек.
— У тебя, наверное, есть женщина, — осторожно предположила Элеонора.
— Была, — ответил Томас и рассказал ей о Жанетте и о том, как она встретилась с принцем Уэльским, а его бросила, даже не оглянувшись. — Я никогда ее не понимал, — признался он.
— Но любил ее? — прямо спросила Элеонора.
— Нет.
— Ты говоришь так, потому что сейчас со мной, — вздохнула она.
Томас покачал головой.
— У моего отца была книга с высказываниями святого Августина, и одно всегда вызывало у меня недоумение. — Он наморщил лоб, вспоминая латынь. — «Я не люблю, но тоскую по любви».
Элеонора скептически взглянула на него.
— Очень замысловатый способ сказать о своем одиночестве.
— Да, — согласился Томас.
— Так как же ты поступишь?
Он на минуту задумался. Его мысли были о епитимье, наложенной на него отцом Хоббом.
— Пожалуй, когда-нибудь я должен найти человека, убившего моего отца, — наконец сказал Томас.
— А что, если это дьявол? — серьезно спросила она.
— Тогда мне нужно носить на себе чеснок, — беспечно ответил Томас. — И молиться святому Гинфорту.
Элеонора посмотрела на темнеющую воду.
— Святой Августин действительно это говорил?
— «Я не люблю, но тоскую по любви»? Да, говорил.
— Я понимаю его чувства, — сказала девушка и положила голову Томасу на плечо.
Он не двинулся. Перед ним был выбор: отправиться за копьем или взять свой черный лук и вернуться в английское войско. Он действительно не знал, что делать. Но теплое тело Элеоноры так доверчиво прижалось к нему, что на мгновение, всего на мгновение, он решил остаться.
* * *
На следующее утро мессир Гийом, уже во главе полудюжины латников, взял Томаса в Аббе-оз-Омм, мужской монастырь. У ворот стояла толпа просителей, дожидаясь еды и одежды, которой не хватало и самим монахам, хотя монастырь избежал страшного разграбления, поскольку при взятии города в нем располагались король и принц Уэльский. Монахи бежали при приближении английского войска. Некоторые погибли на Иль-Сен-Жане, но большинство отправилось на юг в братский монастырь, и среди них был брат Жермен. Когда пришел мессир Гийом, монах только что вернулся из кратковременного изгнания.
Брат Жермен был древним сгорбленным старичком, хрупким человечком с белыми волосами, близорукими глазами и изящными ручками, которыми он очинял гусиные перья.
— Англичане, — заявил он, — используют эти перья для своих стрел, а мы — для Божьего слова.
Брат Жермен, как сказали Томасу, более тридцати лет отвечал за перепись рукописей в монастырском скриптории.
— Когда переписываешь книги, — объяснил монах, — открываешь для себя новые знания, хочешь того или нет. Большинство из них, конечно, совершенно бесполезны. А как поживает Мордехай? Жив?
— Жив, — ответил мессир Гийом, — и посылает тебе вот это.
Он поставил на наклонную плоскость писчего стола запечатанный воском глиняный горшок. Горшок заскользил вниз, но брат Жермен поймал его и ловко засунул в мешок.
— Мазь для суставов брата Жермена, — объяснил Томасу рыцарь.
— Мои суставы стонут, — сказал монах, — и только Мордехай может унять боль. Жаль, что он будет гореть в адском огне, но на небесах, я уверен, мне не понадобятся притирания. А это кто? — он уставился на Томаса.
— Друг, — сказал мессир Гийом, — который принес мне вот это.
Он взял с собой лук Томаса и теперь положил его на стол и постучал по серебряной пластинке. Брат Жермен нагнулся, чтобы рассмотреть герб, и Томас услышал его удивленный возглас.
— Йейл, — сказал монах. Он отодвинул лук и сдул со стола мусор от очинённых перьев. — Этого зверя придумали герольды в прошлом веке. Тогда, конечно, в мире существовала настоящая ученость. Не то что нынче. Из Парижа ко мне приходят молодые люди, у которых головы набиты шерстью, и это не мешает им притязать на докторскую степень.
Он взял с полки обрывок пергамента, положил на стол и обмакнул перо в горшок пунцовых чернил. Потом сделал на пергаменте блестящую кляксу и с обретенной за долгую жизнь ловкостью протянул от нее разные линии. Вряд ли он сам замечал, что делает, но, к своему изумлению, Томас увидел, как на пергаменте появляются очертания йейла.
— Говорят, это зверь мифический, — сказал брат Жермен, быстрыми штрихами набрасывая клыки. — Возможно, так оно и есть. Большинство геральдических зверей, похоже, придуманы. Кто-нибудь видел единорога? — Он сделал еще одну кляксу, немного выждал и принялся за поднятые лапы зверя. — Однако есть мнение, что в Эфиопии действительно водится такой зверь. Не могу утверждать, поскольку сам не путешествовал дальше Руана и не встречал никого, кто бывал в Эфиопии, если она вообще существует. — Он нахмурился. — Однако Плиний упоминает о единороге, а значит, этот зверь был известен римлянам, хотя, видит Бог, они были легковерным народом. Говорят, единорог обладает и рогами и клыками, что кажется странным и избыточным, и обычно его описывают серебристым в желтую крапинку. Увы, наши краски украдены англичанами, но они оставили нам пунцовую, что довольно любезно с их стороны. Мне сказали, она получается из киновари. Это растение. Отец Жак, да упокоится его душа, всегда заявлял, что она растет в Святой земле, и, возможно, так оно и есть. Мне показалось, что вы хромаете, мессир Гийом?
— Какой-то английский гаденыш прострелил мне ногу, — ответил тот, — и ночами я молюсь, чтобы его душа вечно жарилась в аду.
— Вам следовало бы вознести хвалы Господу за его неточность. А зачем вы принесли мне английский лук, украшенный изображением йейла?
— Я подумал, вас это заинтересует. И кроме того, мой молодой друг, — он коснулся плеча Томаса, — хочет узнать про Вексиев.
— Ему бы гораздо лучше забыть о них, — проворчал брат Жермен.
