— Зачем… ну зачем ты так говоришь? Мы же друзья. Я сделаю для тебя все что захочешь. Ты будешь получать всю добываемую руду. Эти рудники по-прежнему твои — все равно что твои. Тебе нечего бояться. Я… Хэнк, что с тобой?
— Помолчи.
— Но в чем дело, Хэнк?
— Я не люблю обещаний. Не нужно делать вид, что мое положение надежно и безопасно. Это далеко не так. Мы заключили соглашение, выполнения которого я не имею формального права требовать. Я хочу, чтобы ты знал, что я прекрасно понимаю, в каком положении нахожусь, и полностью отдаю себе в этом отчет. Если ты намерен сдержать свое слово, не нужно уверять меня в этом, просто сдержи его и все.
— Почему ты смотришь на меня так, словно я во всем виноват? Ты же прекрасно знаешь, как это мне не нравится. Я купил рудники лишь потому, что думал, что это поможет тебе выйти из затруднительного положения, что лучше уж тебе продать их своему другу, чем незнакомому человеку. Я не виноват. Мне самому очень не нравится этот гнусный закон. Я не знаю, кто за всем этим стоит, и никогда не думал, что его могут принять. Для меня было таким потрясением, когда они…
— Ладно, не будем об этом.
— Но я только хотел…
— Почему ты настаиваешь на продолжении этого разговора?
— Я предложил тебе самую высокую цену, Хэнк, — сказал Ларкин умоляющим тоном. — В законе сказано «разумная компенсация», я предложил тебе больше, чем другие.
Реардэн посмотрел на лежавшие на столе бумаги. Он думал о деньгах, которые, согласно этим бумагам, должен получить за свои рудники. Две трети этой суммы Ларкин получил в качестве государственного займа. Это предусматривалось законом, чтобы «предоставить новым владельцам равные возможности, которых они были лишены раньше». Оставшуюся треть суммы Ларкин занял у самого Реардэна. А эти государственные деньги, подумал вдруг Реардэн, деньги, которыми мне заплатили за рудники, — откуда они взялись? Кто их заработал?
— Тебе не о чем беспокоиться, Хэнк, — сказал Ларкин с настойчиво-умоляющей ноткой в голосе. — Это чистая формальность, твои рудники принадлежат мне лишь на бумаге.
Реардэн пытался понять, чего хочет от него Ларкин. Он чувствовал, что этот человек ожидает чего-то большего, каких-то слов, которые он, Реардэн, якобы должен произнести, рассчитывает на милосердие и сострадание, которые Реардэн обязан к нему проявить. Сейчас, в момент своего триумфа, Ларкин представлял собой жалкое зрелище. Он был похож на нищего, который просит милостыню.
— Почему ты сердишься, Хэнк? Это всего-навсего новая бюрократическая формальность. В связи с изменившимися историческими условиями. А раз так, то уже ничего не поделаешь и никто тут не виноват. Но выход всегда можно найти. Посмотри на других. Они не принимают все так близко к сердцу. Они…
— Они назначают управлять отобранной у них собственностью подставных лиц, которых полностью контролируют и держат в узде. Я же…
— Зачем ты так говоришь, Хэнк?
— Я хочу повторить тебе только одно, думаю, ты и сам это знаешь: я в такие игры не играю. У меня нет ни времени, ни желания состряпать что-то против тебя, связать тебя по рукам и ногам шантажом и по-прежнему, но уже через тебя владеть своими рудниками. Для меня собственность — это то, чем я ни с кем не делюсь. Я не хочу владеть рудниками благодаря твоей трусости — все время бороться, пытаясь перехитрить тебя, и постоянно тебе угрожать. Я не веду дела подобным образом и никогда не связываюсь с трусами. Рудники твои. Если ты намерен продавать мне всю добываемую руду — пожалуйста, ничто не мешает тебе так поступить. Захочешь обмануть меня — что ж, это тоже целиком в твоей власти.
Ларкин выглядел обиженным.
— Это несправедливо с твоей стороны, Хэнк, — сказал он с упреком. — Я никогда не давал тебе повода не доверять мне.
Он торопливо взял со стола бумаги. Реардэн увидел, как они исчезли во внутреннем кармане его пальто. Он успел заметить, что рубашка Ларкина потемнела от пота.
В его памяти вдруг ни с того ни с сего всплыло лицо проповедника, которого он видел двадцать семь лет назад, проходя по улице города, название которого уже забыл. Он помнил лишь дождливый осенний вечер, темные стены трущоб и злобное лицо человека, с чувством собственной непогрешимости вещавшего в темноту глухого, грязного закоулка: «…вот благороднейший из идеалов: чтобы во имя ближних своих жил человек, и вместо слабых работали сильные, и способные служили неспособным…»
Затем Реардэн вспомнил юношу, которым был он сам в восемнадцать лет. Он видел сосредоточенное лицо, стремительную походку, пьянящее веселье и, несмотря на бессонные ночи, бьющую фонтаном энергию. Он шел с гордо поднятой головой, у него были ясные, спокойно-безжалостные глаза человека, который, не щадя себя, идет к поставленной цели. Он увидел Пола Ларкина таким, каким тот, должно быть, был в те годы, — юнцом с лицом пожилого младенца, который безрадостно, заискивающе улыбался, прося сжалиться над ним, умоляя окружающих дать ему хоть какой-то шанс. Если бы в те годы Реардэну показали этого юнца и сказали: вот к кому приведут тебя твои устремления, вот кто примет энергию твоих натруженных мышц — он бы тогда…
Это была даже не мысль — его мозг словно содрогнулся, как от удара. Когда к нему вернулась способность мыслить, Реардэн понял, что у восемнадцатилетнего юноши, каким он был тогда, возникло бы единственное желание: наступить на эту мерзость по имени Ларкин и растоптать, как червя, чтоб не осталось и мокрого места.
Никогда раньше он не испытывал подобного чувства. Ему потребовалось время, чтобы осознать: то, что он чувствовал, называется ненавистью.
Реардэн заметил, что, уходя и бормоча что-то вроде «до свиданья», Ларкин обиженно поджал губы и посмотрел на него с укоризной, словно пострадавшей стороной, человеком, с которым обошлись несправедливо, был именно он.
Реардэн спрашивал себя, почему, когда он продал свои угольные шахты Кену Денеггеру, владельцу самой большой в Пенсильвании угольной компании, это прошло практически безболезненно. Он не испытывал ненависти. Кен Денеггер, которому минуло пятьдесят, был человеком с суровым неприветливым лицом. Свой путь он начал простым шахтером.
Когда Реардэн протянул Денеггеру документ, подтверждающий его право на собственность, тот безразлично сказал:
— По-моему, я забыл упомянуть, что за весь полученный от меня уголь ты будешь платить по себестоимости.
Реардэн удивленно посмотрел на него:
— Но это же противозаконно.
— А кто узнает, что за деньги ты от меня получаешь в собственной гостиной?
— Иными словами, ты предлагаешь мне скидку.
— Да.
— Это противоречит куче законов. Если тебя поймают на этом, тебе придется несладко, куда хуже, чем мне.
— Конечно. Таким образом ты подстрахуешься, чтобы не зависеть от моей воли.
Реардэн улыбнулся. Это была счастливая улыбка, но он прикрыл глаза, словно получил удар, и отрицательно покачал головой:
— Спасибо, но я не из этих и не рассчитываю, что кто-то станет работать на меня себе в убыток.
— Я тоже не из их компании, — сердито сказал Денеггер. — Послушай, Реардэн, ты думаешь, я не понимаю, что получаю то, чего не заработал? Деньгами за это не заплатишь. Тем более сейчас.
— Ты не изъявлял желания купить мои шахты. Я сам об этом попросил. Мне хочется, чтобы в горнодобывающей отрасли нашелся такой человек, как ты, которому я мог бы со спокойной совестью передать свои рудники, не опасаясь, что они попадут в плохие руки. К сожалению, такого человека нет. Если ты действительно хочешь оказать мне услугу, не предлагай скидки. Лучше запроси любую цену, лишь бы я получал уголь в первую очередь. Со своей стороны я сделаю все что надо. Только дай мне уголь.
— Ты его получишь.
Первое время Реардэн удивлялся, почему ничего не слышно от Мауча. Его звонки в Вашингтон оставались без ответа. Затем он получил письмо, состоявшее из единственного предложения, в котором сообщалось, что мистер Мауч оставляет службу у Реардэна. Две недели спустя он узнал из газет, что Висли Мауч назначен заместителем директора Отдела экономического планирования и национальных ресурсов.
Не думай об этом, повторял себе Реардэн, пытаясь подавить приступ ранее неведомого ему чувства, испытывать которое ему вовсе не хотелось. Мир полон низости и зла, ты это знаешь, и бесполезно ломать голову над их частными проявлениями. Ты просто должен работать еще больше и еще упорней. Не позволяй сломить себя. Будь выше этого.
Детали из металла Реардэна ежедневно отправлялись с его заводов к месту строительства линии Джона Галта, где, поблескивая зеленовато-голубыми искорками в первых лучах весеннего солнца, вздымались конструкции будущего моста через каньон. У Реардэна не было времени страдать, не было сил сердиться. Через несколько недель все прошло, ослепляющие приступы ненависти прекратились и больше не возвращались.
