Добряк сокольничий отправился раздобывать пропитание себе и своему спутнику, а Роланд тем временем предался размышлениям о странном сплетении происшествий этого дня, и хотя он пытался спокойно разобраться в них, волнение не оставляло его. Еще вчера он был не имевшим перед собой никакой цели бездомным бродягой, с неясным будущим, и плелся за своей родственницей, в здравом уме которой не был вполне уверен. Теперь же он стал, неведомо как и почему, хранителем какой-то важной государственной тайны, не зная даже толком, в чем она состоит, и видя лишь, что сам регент крайне озабочен тем, чтобы она не была разглашена. Но, несмотря на эту неясность, Роланд отнюдь не сожалел о таком обороте дел, хотя и настолько неожиданном, что он еще не мог даже сообразить, в какое он попал положение, неумышленно став причастным к тайнам государственной важности. Напротив, он чувствовал себя подобно путнику, впервые увидевшему незнакомый живописный ландшафт, который сразу же покрылся дымкой и потускнел, затененный надвинувшимися грозовыми тучами. В таких случаях глаз обычно успевает разглядеть только отдельные детали — скалы, деревья и еще что-либо, и поэтому задернутые туманом горы и покрытые мглой пропасти, о высоте и глубине которых можно только догадываться, кажутся еще более величественными.
Но смертные, особенно в том возрасте, когда обычно не страдают отсутствием аппетита, то есть до двадцати лет, не часто настолько погружаются в размышления о предметах действительных или воображаемых, чтобы забыть о своих земных потребностях, которые в определенный час неизменно заявляют о себе и настоятельно требуют внимания. Поэтому наш герой (читатель может называть его так, если хочет) приветствовал радостной улыбкой возвратившегося Адама Вудкока, который вошел в комнату, неся на одной тарелке огромный кусок отварной говядины, а на другой — целую гору квашеной капусты. За Вудкоком следовал слуга, доставивший хлеб, соль и прочие приправы к еде. Когда все это было водружено на стол, сокольничий высказался в том смысле, что, с тех пор как помнит себя при дворе, бедным дворянам и йоменам из свиты знатных вельмож здесь день ото дня приходится все более и более туго по части довольствия, но уж сейчас стали давать — просто кот наплакал. У двери давка, и отвечают тебе грубо, и суют одни кости, а у окошечка винного склада и у погреба прямо сбивают с ног, и не допросишься ничего, кроме жалкой кружки жиденького эля, в котором на меру солода идет самое меньшее две меры воды.
— Однако, мой юный друг, — сказал он, видя, как проворно управляется Роланд с принесенной едой, — клянусь обедней, лучше пользоваться тем, что сейчас есть, нежели сожалеть о том, что было когда-то, или, того гляди, кругом останешься в накладе.
Произнеся это, Адам Вудкок придвинул стул поближе к столу, вытащил свой нож (ибо в те времена каждый носил при себе это орудие распределения пиршественных яств) и последовал примеру своего юного товарища, который в эти минуты совсем перестал тревожиться о будущем и был всецело занят утолением своего голода, причем, надо сказать, по молодости лет, а также вследствие долгого воздержания, аппетит у него был поистине волчий.
Откровенно говоря, хотя пища была довольно простая, они недурно закусили за счет королевской казны; и Адам Вудкок, несмотря на разнос, учиненный им элю из дворцовой пивоварни, четырежды крепко приложился к кувшину, прежде чем вспомнил, что высказывался неодобрительно о его содержимом. Непринужденно и с удобством откинувшись в старом Датском кресле, скрестив вытянутые ноги, он посмотрел на Роланда беззаботно-веселым взглядом и напомнил своему юному товарищу, что тот еще не слышал баллады, сочиненной им для игры в аббата Глупости. И он тут же затянул:
— Нас в темноте отец святойХотел держать до гроба…
Роланд Грейм, которому, как легко можно догадаться, сатира сокольничего, ввиду ее темы, не доставляла большого удовольствия, схватил свой плащ и стал надевать его, чем сразу прервал песню Адама Вудкока.
— Куда, скажи на милость, ты снова собрался? — спросил тот. — Экий же ты непоседа! У тебя, наверно, ртуть в жилах: тебе так же трудно провести немного времени за мирной, рассудительной беседой, как соколу без колпачка усидеть у меня на запястье.
— Что ж, Адам, — ответил паж, — если уж ты так хочешь знать, я скажу тебе: иду прогуляться и посмотреть этот красивый город. Стоило ли покидать старый замок на озере, где мы насиделись взаперти, как соколы в клетке, чтобы убивать вечер, сидя здесь в четырех стенах и слушая старинные баллады!
— Но это новая баллада, побойся бога! — воскликнул Адам. — И одна из лучших, какие когда-либо были сочинены, с развеселым припевом.
— Пусть будет так, — сказал паж. — Я послушаю ее как-нибудь в другой раз, когда дождь будет стучать в окно и ни топот копыт, ни звон шпор, ни колыхание перьев на шлемах не будут отвлекать меня и мешать по достоинству оценить ее. А сейчас я хочу побыть среди людей и посмотреть, что делается кругом.
— Ну нет, без меня ты и шагу не ступишь, — заявил сокольничий, — до тех пор, пока я окончательно не сдам тебя целехоньким и невредимым с рук на руки регенту. Так что, если хочешь, мы можем пойти вместе в подворье святого Михаила: там ты увидишь достаточно народу, но только через окно — слышишь? Потому что я не допущу, чтобы ты шатался по улицам в поисках разных Ситонов и Лесли и чтобы тебе понаделали в новой куртке дюжину дырок рапирами да кинжалами.
— Ну что ж, в подворье так в подворье, это мне по душе, — сказал паж, и без дальнейшего промедления они покинули дворец. После того как у ворот они пали точные ответы сменившимся на ночь часовым, допросившим их, кто они такие и куда идут, их пропустили через маленькую калитку рядом с запертым на засов главным входом, и вскоре они добрались до гостиницы, или подворья святого Михаила, расположенного в глубине за домами, выходящими на улицу, почти у самого подножия Келтонского холма. Здание было обширным, но запущенным внутри и неуютным; оно напоминало скорее караван-сарай на Востоке, где люди получают кров над головой, но об остальном должны заботиться сами, нежели одну из наших современных гостиниц,
Где будет гость ухожен, пьян и сыт,Когда он за ценой не постоит.
Но все же на Роланда Грейма, не привыкшего к подобным зрелищам, движение и суета, происходившие в этом общественном месте, произвели сильнейшее впечатление; они возбуждали и увлекали его. В просторной общей комнате, куда сокольничий с пажом должны были найти дорогу сами, так как трактирщик их туда не проводил, жизнь била ключом: то и дело входили и выходили путешественники и местные жители, люди встречались здесь, приветствовали друг друга, играли в карты или кости, собирались вместе и пили.
