Вандулакисы вышли из церкви последними. Бородатый священник, такой красивый в своем малиновом с позолотой одеянии и высокой черной митре, стоял, посмеиваясь, на солнцепеке с группкой мужчин. Рядом что-то щебетали женщины в ярких цветастых платьях, а чуть поодаль, с визгом гоняясь друг за дружкой между взрослыми, резвились дети. На вечер было намечено застолье, и в воздухе, словно электрический разряд, искрилось предвкушение праздника.
От зноя, встретившего Гиоргиса, когда он вышел из мраморной прохлады церкви Святого Георгия, даже кружилась голова. От нестерпимого блеска он часто заморгал, а по его щекам подобно слезинкам скатились капли пота. Воротник шерстяного пиджака неприятно покалывал шею. Стоит ли ему оставаться и праздновать ночь напролет? Или лучше вернуться в деревню, где каждый переулок, каждая неказистая дверь дарили ему покой своим привычным видом? Когда он совсем было собрался ускользнуть, рядом остановилась Анна.
– Отец, ты должен остаться с нами. Не спорь! – проговорила она. – Иначе ребенка будут преследовать несчастья.
Гиоргис верил в судьбу и необходимость остерегаться злых духов и их козней не меньше, чем в Бога и всех святых, и если он не желал навлечь беду на невинное дитя, то просто не мог отказаться от приглашения дочери.
Когда он припарковал свой грузовичок под лимонным деревом у обочины длинной подъездной дороги, что вела к дому семейства Вандулакис, праздник был уже в разгаре. На террасе за домом играли музыканты. Звуки лютни, лиры, мандолины и критской волынки, аскавлоса, то сливались, то снова звучали отдельно, и хотя танцы еще не начались, в воздухе чувствовалось ожидание их начала. Длинный стол на козлах был уставлен рядами бокалов, и люди угощались вином из бочонков и накладывали полные тарелки закусок: мезе, маленьких кубиков овечьего сыра с сочными оливками, и свежеприготовленной долмы, нафаршированных виноградных листьев. Гиоргис постоял немного и принялся за еду. Он знал одного-двух гостей, так что ему было с кем степенно потолковать.
Начались танцы. Желающие пустились в пляс, а остальные стояли вокруг и смотрели. Сжав бокал в руке, Гиоргис внимательно наблюдал, как танцует Маноли. Гибкое тело и энергичные движения, а также неизменная улыбка и привычка громко выражать свои чувства быстро сделали его центром внимания. В первом танце он вращал партнершу до тех пор, пока от одного их вида у зрителей не закружилась голова. Размеренная барабанная дробь и страстное неистовство лиры завораживали, но еще больше зачаровал гостей вид человека, полностью погруженного в ритмичную музыку. Перед ними был мужчина, который обладал редкой способностью жить одним днем, а полнейшая раскованность говорила о том, что ему глубоко наплевать, что скажут другие.
Гиоргис заметил рядом с собой дочь. Он ощутил жар, исходящий от Анны, еще до того, как понял, что она рядом, но пока не стихла музыка, заговаривать с ней было бессмысленно. Слишком шумно. Анна сложила руки на груди, снова их опустила, и Гиоргис почувствовал ее возбуждение. Как же ей, видно, хотелось оказаться среди танцоров! Когда музыка смолкла и в круг вошли новые любители потанцевать, сменив тех, кто устал, Анна быстро проскользнула внутрь и заняла место среди танцоров. Рядом с Маноли.
Послышалась новая мелодия. Она была спокойнее, размереннее, и танцоры, вскинув головы, принялись покачиваться взад-вперед, влево-вправо. Гиоргис несколько мгновений наблюдал за лесом рук и кружащихся тел, потом перевел взгляд на Анну. Со слабой улыбкой его дочь переговаривалась с партнером.
Анна с головой ушла в танец, и Гиоргис воспользовался этим, чтобы уйти. Еще долго после того как его грузовичок, подпрыгивая, спустился по подъездной дороге к дому и выехал на главное шоссе, слышались обрывки музыки. Вернувшись в Плаку, Гиоргис остановился у бара. Он знал, что найдет здесь приятную компанию старых друзей и тихий уголок, где можно спокойно посидеть и обдумать прошедший день.
На следующий день Мария уже знала о том, как прошло крещение. Но рассказал ей о нем не Гиоргис, а Фотини, которой все подробно описал Антонис.
– Да он ни на минуту не выпускал ребенка из рук! – бушевала Фотини, возмущенная дерзким поведением Маноли.
– Ты думаешь, это раздражало Андреаса?
– С чего бы? – спросила Фотини. – Он ни о чем не подозревает. К тому же это дало ему возможность всласть поговорить с соседями и гостями. Ты ведь знаешь, как он увлечен всем, что связано с сельским хозяйством, – его хлебом не корми, дай только поговорить об урожае и сборе оливок.
– А тебе не показалось, что Анна тоже хотела бы подержать дочь?
– Честно говоря, не думаю, что в Анне так уж сильны материнские чувства. Когда родился Матеос, мне невыносимо было даже выпустить его из рук. Но все люди разные, и Анну, похоже, это совсем не беспокоит.
– Вообще-то у Маноли был превосходный повод держать малышку. От крестного ничего другого и не ждут, – сказала Мария. – Если София действительно его ребенок, для Маноли это был единственный день в жизни, когда он смог нянчиться с ней, не вызывая ни у кого подозрений.
Обе ненадолго замолчали, чтобы выпить кофе. Наконец Мария спросила:
– Так как ты считаешь, София – ребенок Маноли?
– Откуда мне знать? – ответила Фотини. – Но он определенно неравнодушен к ней.
Андреас невероятно обрадовался рождению Софии, но потом его начало тревожить состояние жены. Она всегда выглядела больной и усталой, правда, оживлялась, когда заглядывал Маноли. До крещения Андреас не замечал сильного влечения между женой и двоюродным братом, но позже у него начало вызывать подозрение то, как много времени Маноли проводит в их доме. Его положение члена семьи, а теперь еще и ноноса, крестного отца Софии – одно дело, но частое присутствие в доме – совсем другое. Андреас начал замечать, что сразу же после ухода Маноли настроение Анны могло измениться с легкомысленного на мрачное, с веселого на сварливое, и обратил внимание, что самые теплые улыбки она приберегала для его двоюродного брата. Обычно он старался выбросить подобные мысли из головы, но существовали и другие поводы для подозрении. Однажды вечером, вернувшись домой, он обнаружил, что постель не прибрана. Это происходило еще несколько раз, а в двух случаях Андреас заметил, что простыни лишь небрежно разглажены.
– Что это с горничной? – спросил он. – Если она не выполняет свою работу, нужно ее уволить.
Анна обещала поговорить с девушкой, и на какое-то время основания для недовольства исчезли.
Тем временем жизнь на Спиналонге шла своим чередом. Доктор Лапакис бывал на острове каждый день, а Кирицис получил от больницы в Ираклионе разрешение увеличить количество своих приездов с одного раза в неделю до трех. Однажды осенним вечером, когда он возвращался из Спиналонги в Плаку, его как громом поразило одно зрелище. Уже смеркалось, солнце опустилось за горы, унеся с собой свет и погрузив все побережье в почти кромешную тьму. Оглянувшись, Кирицис увидел, что Спиналонгу по-прежнему омывает золотое сияние последних лучей солнца. Кирицис решил, что так и должно быть.
Именно Плаке были присущи многие из тех качеств, которые обычно приписываешь острову, – замкнутость, сдержанность и отгороженность от внешнего мира, в то время как на Спиналонге жизнь била ключом. В газете «Звезда Спиналонги», которую по-прежнему выпускал Яннис Соломонидис, печатались обзоры мировых новостей наряду с пространными аналитическими статьями. А еще на страницах газеты появлялись рецензии на фильмы, которые должны были выйти в прокат в ближайшие месяцы, и отрывки из романов Никоса Казанзакиса. Неделя за неделей в газете печатались главы его провидческого романа «Свобода и смерть», и колонисты жадно впитывали каждое слово, с нетерпением ожидая продолжения, которое затем долго обсуждалось в кофейне. Когда в июне того же года критского писателя наградили Международной премией мира, газета даже перепечатала его благодарственную речь. «Если мы не хотим позволить миру погрузиться в хаос, мы должны выпустить на волю любовь, заключенную в людских сердцах», – сказал Казанзакис. Эти слова сразу нашли отклик у читателей Спиналонги, наслышанных о военных ужасах и страданиях, от которых их спасла только жизнь на острове. Многие из них были рады возможности поразмыслить и, бывало, часами сидели, обсуждая последние высказывания этого титана литературной и политической мысли Греции или других современных питателей и мыслителей. Из Афин ежемесячно присылали новые книги, что позволяло расширить и без того внушительную общественную библиотеку острова. Видимо, оттого, что многие островитяне мечтали уехать со Спиналонги, они так любили читать о местах, расположенных далеко от их постылого острова.
У кафе и таверны, по вечерам ломящихся от посетителей, даже появился конкурент в виде еще одной маленькой таверны. По-видимому, все участки в дальней части острова, отведенные под огороды, давали хороший урожай, и на ярмарке, которая проходила дважды в неделю, торговля шла полным ходом. Остров никогда еще не был на таком подъеме – и даже в то время, когда турки начали строить здесь свои дома, жизнь не была так хороша.
