— По-моему, прекрасное имя из великого эпоса о Троянской войне. Если не подходит, как насчет Ахилла или Аякса?
Мы все рассмеялись. Потом Олимпий серьезно добавил:
— Я не уверен, что с точки зрения закона ты имеешь право использовать это имя. В Риме очень строгие правила…
— Я царица Египта! — прервала его я, срываясь на крик. — Пропади пропадом Рим со всеми его законами! Гай Юлий Цезарь — отец моего ребенка, и сын получит его имя!
— Успокойся, — вмешалась Ирас. — Конечно, он получит его имя. Как же иначе?
— Значит, ты заставишь его признать ребенка, — вскликнул Олимпий, и на сей раз в его голосе звучало восхищение. — Ты устроишь ему испытание именем.
Надо же, мой друг так меня и не понял. Возможно, выбранное имя и впрямь послужит для выяснения подлинных чувств Цезаря, но я просто хотела, чтобы сын носил имя своего отца.
— Цезарь не подведет меня, — тихо сказала я и, поцеловав детскую макушку, добавила: — Не подведет его.
Но на самом деле слова Олимпия заронили в мою душу страх. Я знала, что в Риме отец должен официально признать ребенка. Сделает ли это Цезарь?
Следующие несколько дней были наполнены безмерным счастьем, если это емкое, но простое слово вообще способно передать то блаженное восторженное состояние, близкое к экстазу, в котором я пребывала. Я чувствовала себя легкой, как соколиное перышко, и не только потому, что теперь мое чрево освободилось от бремени. Меня несказанно воодушевляла мистическая связь, по-прежнему соединявшая меня и младенца. Ребенок уже жил сам по себе, был отдельной личностью, но вместе с тем оставался — и навсегда должен остаться — частью меня. Я держала его на руках, баюкала и ощущала уверенность в том, что больше никогда не останусь одна.
Разумеется, рассудком я понимала, что не права, что мы с сыном — не одно и то же и что ни один человек на свете не в состоянии полностью избавить другого от одиночества. Тем не менее таково было мое тогдашнее состояние. Рядом с сыном я чувствовала полноту жизни.
Олимпий не одобрял моего стремления постоянно возиться с малышом: он говорил, что это не подобает царице и ребенку нужно завести няню. Я пообещала, что в ближайшее время так и сделаю. Однако первые несколько недель, пока мне приходилось лишь гадать, где находится Цезарь и что он делает, я проводила с ребенком много часов. Мне нужно было видеть сына рядом, держать его на руках.
Маленький Цезарь — ибо жители Александрии прозвали его Цезарион, «маленький Цезарь», обойдя, таким образом, юридические препоны и уловив самую суть, — менялся с каждым днем. Морщинки разгладились, маленькое личико перестало быть красным, глазки округлились, а взгляд сделался более осмысленным. Вот теперь можно было всерьез искать сходство с кем-то из родителей.
Черты лица у меня резкие, нос длинный, а губы очень полные, как у каменных статуй фараонов. (Заметьте: я говорю именно о фараонах, а не об их женах, чьи лица отличаются изяществом.) Мое лицо продолговатое и худощавое, и полный рот уравновешивает его, но сам по себе он все-таки слишком велик. Цезарь, напротив, обладает очень тонкими — во всяком случае, для мужчины — чертами. Я не могла нарадоваться тому, что в облике нашего Цезариона тонкие черты отца явно брали верх над более резкими материнскими.
Несмотря на отсутствие Цезаря, я решила, что рождение моего сына — достаточно важное событие, чтобы отметить его официально. Однако всякого рода публичные торжества я отмела как нечто преходящее и эфемерное. Праздник отшумит и забудется, а мне хотелось чего-то долговечного, оставляющего по себе память. Я решила отчеканить монеты.
— Нет! — воскликнул Мардиан, едва услышал об этом.
Несмотря на молодость, он фактически стал моим главным советником. Я доверяла ему, его суждения отличались здравомыслием, а со всеми поручениями он справлялся отменно — взять хотя бы труды по восстановлению Александрии.
— Почему? — спросила я.
Я раскинулась на кушетке в моей любимой большой комнате. Солнечный свет проникал в нее со всех четырех сторон, и там вечно играли легкие ветры. Шелковистые занавески надувались, как паруса корабля, и в вазах шуршали душистые камышинки с озера Генисарет. Цезарион лежал посреди комнаты на черной шкуре пантеры, его глазенки неотрывно следили за порывистым шевелением занавесок. Я уже полностью восстановила силы после родов и была полна энергии.
— А не воспримут ли это как акт тщеславия? — пояснил он. — И не возникнут ли в результате лишние, вовсе не нужные нам вопросы? Например, насчет твоего нынешнего мужа Птолемея Младшего. Он тоже будет изображен на монете?
К младшему Птолемею я относилась как к ребенку. Цезариона он принял за младшего братишку, ни на какое участие в государственных делах не претендовал, а любимым его занятием было катание под парусом во внутренней гавани. Я почти забыла о его существовании.
— Конечно нет, — сказала я.
— Ни одна царица из рода Птолемеев никогда не выпускала в обращение монеты от своего собственного имени, — напомнил мне Мардиан. Он потратил на изучение подобных вещей уйму времени, так что оставалось верить ему на слово. — Даже твоя восхваляемая предшественница Клеопатра Вторая никогда бы на такое не пошла.
Я отправила в рот большую охлажденную виноградину и насладилась ощущением того, как ее кожица разорвалась о нёбо, оросив его брызнувшим пощипывающим соком.
— Тогда, может быть, следует поместить на монету и профиль Цезаря? — с невинным видом спросила я.
Мардиан оценил мой юмор, снисходительно покачал головой и сказал:
— Что ж, попробуй. Это встряхнет их там, в Риме.
И он умолк. В отличие от Олимпия, Мардиан давно усвоил, что, если я приняла решение, мне не стоит перечить.
— Какого рода монету ты предпочтешь?
— Кипрскую. Я отчеканю монету на Кипре.
— О, похоже, ты и вправду намерена поддразнить Рим! — воскликнул он со смешком. — Всем известно, что, когда Цезарь возвратил остров Птолемеям, там это восприняли неоднозначно. Римляне уже считали Кипр своим, а уступать свою территорию у них не принято. Разумеется, Цезарь объяснил, что пошел на вынужденные уступки, будучи осажден в Александрии превосходящими вражескими силами, но его отговорку приняли далеко не все. Тем более в Александрийской войне он одержал победу и мог бы под шумок снова прибрать Кипр к рукам. В Риме немало роптали по этому поводу.
Меня всегда восхищала в Мардиане его удивительная способность быть в курсе происходящего в самых разных отдаленных местах мира. Создавалось впечатление, что о событиях в Риме он узнавал чуть ли не на следующий день. Как это ему удавалось, я могла лишь гадать.
