— Твой живой характер, Алкаменес, — заметил Поликлет, — заставляет делать большие шаги в искусстве, за которыми твоим товарищам не угнаться.
— Я могу работать здесь свободнее, чем на афинском Акрополе, — сказал Алкаменес, — там дух учителя принуждал всех строго следовать заранее составленному плану — здесь он предоставил мне паионию (внешние украшения храма), сам же он погрузился в своего олимпийского повелителя богов.
Когда Алкаменес произнес последние слова, взгляд его остановился на одной точке на берегу Алфея, казалось, он узнал там кого-то или что-то, что привело его в необычайное волнение.
Он обратился к Поликлету:
— Видишь ли ты там высокого, величественного человека, старающегося проложить себе дорогу в толпе в сопровождении закутанной стройной женской фигуры? Это Перикл из Афин, вместе со своей супругой, прекрасной милезианкой Аспазией.
— Действительно, — сказал Поликлет, — я узнаю Перикла, которого видел несколько лет тому назад в Афинах, но этой женщины я не знаю.
— Это столь же опасная и хитрая, сколько прекрасная женщина, — сказал Алкаменес, — нельзя любить ее не ненавидя — нельзя ненавидеть не любя.
Когда Перикл и Аспазия увидели Алкаменеса и рядом с ним Поликлета, они приблизились к нему и дружески поздоровавшись. Перикл сейчас же спросил о Фидие.
— Мы прибыли сюда, — сказал он, — вчера поздно вечером не для того, чтобы смотреть игры, которые давно потеряли прелесть новизны и смотреть на которые не может моя супруга, как женщина, а только для того, чтобы видеть Фидия и созданного им бога, о котором рассказывают чудеса. Теперь мы явились посетить учителя и ты, Алкаменес, без сомнения, охотно проведешь нас к нему.
— Он теперь в священной роще, — отвечал Алкаменес, — во вновь оконченном храме Зевса. Он заперся там с помощниками и не дозволяет входить никому, отчасти для того, чтобы не показывать свое произведение людям до тех пор, пока оно не будет вполне окончено. Храм будет открыт только по окончании игр. Но как ни суров учитель, я попытаюсь проникнуть к в запертый храм, чтобы сообщить о прибытии гостей, которых он, конечно, примет с восхищением.
— Оставь его, Алкаменес, — сказал Перикл, — мы не должны мешать Фидию. Даже нам он не захочет показать свое произведение до тех пор, пока оно не будет закончено! Мы немного подождем. Но мы с Аспазией не думаем ждать торжественного открытия храма, не хотим наслаждаться его видом в толпе эллинов. Я надеюсь, что Фидий примет нас в храме, по крайней мере, за день до торжественного открытия и дозволит в тишине и одиночестве насладиться божественным образом.
— Без сомнения, Перикл, — отвечал Алкаменес, — учитель будет доволен. Если вы желаете в настоящую минуту не мешать Фидию в храме, то довольствуйтесь обществом моим и Поликлета, который здесь свой на почве Олимпии и статуи которого из бронзы и мрамора мелькают там между листьями платановых и масличных деревьев священной рощи.
Перикл и Аспазия с благодарностью приняли предложение знаменитых мастеров и пришли вместе с ними к священной роще, где возвышался новый храм олимпийского Зевса, окруженный целым лесом мраморных и бронзовых статуй.
Они прошли мимо здания, предназначенного для многочисленного персонала служащих храма, мимо гостиниц для приезжающих, мимо сараев, где хранились боевые колесницы, и конюшен, где помещались благородные кони и вьючные животные.
Большая часть собравшихся на празднество расположились на открытом воздухе в палатках.
На каждом шагу они наталкивались то на роскошную палатку праздничного посольства Сикиона, то, немного далее — посольства Коринфа, затем Аргоса, Самоса, Родоса и другие.
Вокруг палаток толпился народ, по большей части родственники и знакомые членов посольства.
Далее помещались роскошные палатки богатого Периандра из Хиоса, Эвфорида — из Орхоменоса, Павзона — из Эректрии. Хозяева палаток стояли у входа, разговаривали, размахивая руками, здоровались с друзьями и приглашали их войти в тень пурпурных палаток.
К ним приближались чужестранцы, загорелые от солнца юноши, называвшие себя сыновьями и родственниками старых друзей.
В этом пестром лагере не было недостатка в палатках торговцев. Вся эта толпа кишела, как муравейник. Слышались всевозможные греческие наречия. Разговаривающие не всегда понимали друг друга. Рядом с резким выговором пелопонесца слышалась протяжная речь фиванца, в которой смешивались мягкие ионические и эолийские звуки.
В толпе эллинов легко было узнать живых, веселых афинян и суровых, мрачных спартанцев: и те и другие часто обменивались враждебными взглядами. Нередко в толпе виднелись атлетические фигуры, на них указывали пальцами и называли имена и победы.
Перед палаткой хиосского посольства Перикл и Аспазия увидели плачущего мальчика, которого старик, по всей вероятности, дед, напрасно старался утешить. Перикл спросил о причине этих слез и узнал, что мальчик был исключен из числа принимающих участие в состязании за то, что явился в Олимпию с длинными волосами и в пурпурном платье.
Полунасмешливо, полунедовольно порицала Аспазия, не боясь, что ее могут услышать, мрачную строгость надсмотрщиков олимпийских игр, затем погладила мальчика по длинным, вьющимся волосам и сказала:
— Не плачь — Перикл из Афин замолвит за тебя слово.
Толпа прибывала, всюду собирались группы.
Перикл и Аспазия, продолжая путь, натолкнулись на группу, собравшуюся вокруг скульпторов, открыто выставлявших свои произведения.
В других местах толпа останавливалась вокруг поэтов или импровизаторов, поднимавшихся на наскоро устроенные подмостки. Чтецы читали эллинам рассказы о греческих городах и островах. В другой группе ораторствовали софисты, желавшие увеличить славу своего имени в Олимпии.
Далее какой-нибудь астроном, покрытый потом, под горячими лучами южного солнца, держал в руках астрономические таблички — плоды его проницательности и усердных вычислений, объясняя их собравшимся.
Высокий старый спартанец мрачно и недовольно глядел на эту тщеславную суету.
— Я не могу забыть того времени, — сказал он, обращаясь к своему спутнику, — когда Олимпия была только ареной состязаний в мужестве и силе. Теперь она сделалась местом выставки женственного и расслабляющего искусства. Когда я был мальчиком, здесь не продавали ничего, кроме необходимых жизненных припасов и предметов, имевших непосредственное отношение к празднеству — теперь же здесь целая толпа продавцов со всей Эллады, со всех городов и островов, точно так же, как и поэты, музыканты, скульпторы, софисты и тому подобный народ, который скоро совершенно изменит цель древних священных олимпийских празднеств всевозможными представлениями и состязаниями, недостойными мужчин, которыми стараются отличиться афиняне и другие эллины из нижней Греции и островов. Тщеславные глупцы! Каждый хочет похвастаться чем-нибудь. Посмотри, там несколько мегарцев вырезают свои имена на коре деревьев на берегу Алфея, чтобы хоть чем-нибудь увековечить себя.
— Да, — отвечал сосед спартанца. — Я вижу, на берегу некоторые собирают пестрые камешки, мне нужно взять несколько, чтобы подарить моему мальчику…
С этими словами он направился к берегу, а спартанец, покачав головой, поглядел ему вслед.
В эту минуту раздался громкий голос глашатая, на несколько мгновений привлекший внимание собравшихся. Это был общий язык эллинов.
«Панермитанцы и леонидцы торжественно объявляют всем эллинам о мире, заключенном между ними.»
Затем далее:
«Магнезийцы сообщают эллинам, что они заключили на вечные времена союз с лариссцами и деметрианцами».
Затем раздались громкие слова:
«Лехеяне благодарят перед всем собравшимся народом лирнцев за помощь, оказанную им в споре с кенхрейцами».
— Нечего сказать, стоит труда! — сказал один присутствующий кенхреец с насмешливой улыбкой. — Неужели лехеяне в самом деле думают, что мы испугались лирнцев! Клянусь Гераклом, на следующих олимпийских играх вы услышите совсем другое!
— Какое хвастовство! — насмешливо сказал один лехеянин, стоявший недалеко. — Они всегда так! Но у нас еще достаточно стрел, чтобы покрыть ими весь город кенхрейцев.
— А у нас достаточно копий, — возразил кенхреец, — чтобы проколоть всех собравшихся вместе лехеян.
— Дальше от меня, — с гневом вскричал лехеянин, — а то завтра ты не узнаешь в зеркале своего лица!
Говоря это он поднял кулак. Один афинянин схватил его за руку.
— Что это значит? — вскричал он. — Оставь кенхрейца, а не то ты будешь иметь дело со мной.
— Посмотрите, — сказал один самосец, находившийся в числе зрителей, собравшихся вокруг спорящих, — афиняне хотят расположить к себе кенхрейцев, но всем известно куда ведет их лесть.
