— Разве я когда-нибудь говорила что-либо подобное? — холодно возразила Аспазия. — Разве я была расположена к тебе враждебно, когда мы встретились здесь? Разве я перестала возлагать на тебя надежды, которые делают тебе честь? Разве я не стараюсь направить тебя к достижению высочайших целей, как человека наиболее способного? Я знала, что ты меня ненавидишь, но для меня искусство Алкаменеса и сам Алкаменес — две вещи различные. Я не отвечала ни на любовь, ни на ненависть Алкаменеса.
— По-видимому твои слова холодны и вполне благоразумны, — сказал Алкаменес, — но они полны тайной горечи: ты сердишься на меня из-за Теодоты. Прости, в чем я виноват против тебя? То, что ты называешь ненавистью было мщением любви.
— Задолго до того, как я заметила твою ненависть, — возразила Аспазия, — я уже говорила тебе, что есть большая разница между склонностью ума и склонностью сердца.
— Для всех женщин? — со смущенной улыбкой сказал Алкаменес. — Нет, повторяю тебе, ты сердишься на меня из-за Теодоты и, может быть, с твоей стороны было мщением, что ты снова зажгла во мне прежний огонь. Еще раз, прости меня и не презирай в эту минуту огня, зажженного тобой в груди Алкаменеса.
При этих словах он страстно обнял жену Перикла, но гордая красавица бросила на безумца взгляд, мгновенно приведший его в себя.
В эту минуту вошел Перикл. Он прочел происшедшее на лице Алкаменеса. Последний поспешил смущенно проститься и бросился вон, пристыженный и раздраженный.
Перикл был бледен.
— Нужно ли тебе рассказывать? — спросила Аспазия. — Ты прочел по лицу Алкаменеса…
— Как кажется, — возразил Перикл, — Алкаменес обошелся с тобой, как обходятся с женщиной, которую…
— Не договаривай! — сказала Аспазия.
— Я знаю, — сказал Перикл, — какую границу, в смысле Протагора, ставишь ты между твоей красотой и между твоей личностью, я знаю то учение, по которому женское покрывало должно уменьшиться до величины фигового листа — но ты видишь, что Алкаменес имеет другой взгляд, чем ты на неприкосновенность этого листа. Ты говоришь, он ошибается — это правда, но он действует по своим, а не по твоим взглядам и с этой минуты он будет вдвойне раздражен против тебя и увеличит собой число твоих открытых врагов.
— Как кажется, он находит себе неожиданного союзника, — сказала Аспазия.
После еще нескольких резких фраз с обеих сторон, Перикл оставил комнату Аспазии. Последняя с досады топнула ногой.
— Проклятый Пелопонес, — сказала она, — приносит мне несчастье!
Но скоро она успокоилась.
— Это легкое облачко, — думала она, — которое безвредно пронесется по ясному небу любви. Огонь тем ярче разгорается, чем более его раздувают.
Аспазия не ошибалась, но после яркой вспышки пламени может быть в груди остается старый пепел и, при том, может ли любовь забыть все то, что она прощает?
В Олимпии Перикл и Аспазия были гостями Фидия. В своей обширной мастерской он имел помещение, которое мог предложить им, но сам он был невидим. Постоянно и безустанно занимаясь в храме окончанием своей работы, он избегал всякой встречи, но через Алкаменеса дал обещание, что Перикл и Аспазия, первые из всех эллинов, увидят величайшее произведение, вышедшее из-под его резца.
Они с волнением ожидали этой минуты, наконец она наступила.
За жарким летним днем последовал душный вечер, предвещавший грозу. Вокруг горных вершин собирались черные облака. Когда совершенно стемнело к Периклу пришел от Фидия его раб и сказал, что его господин приглашает Перикла и Аспазию во внутренность храма Зевса.
Вместе с Аспазией и Периклом, по желанию первой, отправилась взятая ими из Аркадии девушка.
Следуя за рабом они вошли в священную рощу, в которой царствовал полный мрак; вокруг было пустынно и тихо, слышался только легкий шелест вершин деревьев.
Наконец они достигли храма, раб отворил дверь и ввел их во внутренность. Там он повел их к небольшому возвышению в глубине, где они могли сесть, затем удалился, снова затворив за собой дверь и оставив всех троих в совершенной темноте. Слабый свет падал в отверстие в крыше храма, но он не доходил вниз.
Молча и почти боязливо ждали Перикл, Аспазия и пастушка, вдруг перед ними как будто разорвалась завеса мрака, они испугались, ослепленные неожиданным блестящим явлением: занавесь, скрывавшая заднюю часть храма, разделилась надвое и они увидели ярко освещенную статую Олимпийца. Он был представлен сидящим на сверкающем, богато украшенном троне. На сделанную из слоновой кости фигуру царя богов был наброшен плащ, закрывавший левое плечо, руку и нижнюю часть тела. Золотой плащ сверкал пестрой эмалью и был украшен мелкими выпуклыми фигурами. На главе Олимпийца был надет венок из масличных ветвей, сделанный из покрытого зеленой эмалью золота. В левой руке он держал блестящий, сделанный из бронзы скипетр, в протянутой правой — богиню победы из того же самого материала, из которого была сделана фигура самого бога.
Трон стоял на четырех ножках, сделанных в виде стрел, между которых помещались еще маленькие колонны, и сверкал своей пестрой смесью золота, мрамора, черного дерева и слоновой кости. Само сиденье было темно-синее, прекрасно оттеняющее блеск золота и слоновой кости, на вершине скипетра сидел орел, у ног Зевса покоились золочение фигуры львов, сфинксы поддерживали ручки трона, изображая глубокую мудрость Крониона; на боковой стороне трона были нарисованы славные дела сына Зевса, Геракла, и затем всевозможных родов олимпийские игры. На широкой поверхности цоколя, над которой поднимался трон, выходила из морской пены дочь Зевса, златокудрая Афродита.
Божественно кротко было лицо Олимпийца и в тоже время полно неописанного, возвышенного величия. Мягкость и доброта чудно соединялись с суровым могуществом и мудростью, но преобладающим выражением было выражение величайшего могущества.
Аспазия почти испуганно спрятала лицо на груди Перикла — это сияющее могущество странно пугало ее. Здесь ничто женственное не смешивалась с божественным, как в образе девственницы Афины. Это было доведенное до своего апогея выражение мужественной, суровой силы повелителя богов.
При этом виде Аспазия почувствовала как бы мимолетную резкую боль в груди.
Девушка из Аркадии была в первое мгновение также сильно испугана, но быстро оправилась и глядела на бога с уверенностью ребенка.
Между тем гроза мало-помалу собралась; в верхние отверстия храма видно было, как сверкала молния и слышались далекие раскаты грома.
Аспазия хотела увлечь Перикла вон из храма, но он не двигался с места, погруженный в молчаливое созерцание. Он так же, как и она, привык, чтобы искусство производило приятное впечатление, но здесь он видел перед собой нечто возвышенное, чего еще не видел никогда. В этом божественном образе, как будто было скрыто новое откровение…
Снаружи гроза все приближалась, вдруг молния упала в верхнее отверстие в крыше.
Перикл и Аспазия на минуту потеряли сознание. Когда мгновенное ослепление прошло, они увидели, что мраморная доска с изображением двенадцати олимпийских богов была разбита ударом молнии.
Лицо Зевса, при свете молнии, на мгновение показалось титанически ужасным, казалось, как будто его рука кинула молнию, уничтожившую его олимпийских собратьев, но лицо бога уже снова сияло в своем спокойном величии. Он казался настолько великим, что в сравнении с ним даже молния была ничтожной искрой.
— Этот бог Фидия, — задумчиво сказал Перикл, — выше храма эллинов, он стремится главой в недостижимое, бесконечное.
Почти против воли последовал наконец Перикл за просившей его удалиться Аспазией.
Они стали отыскивать Фидия, он же невидимо наблюдал за обоими, когда они стояли в созерцании перед богом, но затем исчез и молодые люди не смогли найти его.
Когда Перикл и Аспазия задумчиво возвратились к себе, Аспазия стряхнула наконец с себя чувство подавляющего страха, как птица стряхивает со своих перьев капли дождя. Не то было с Периклом. Но Аспазия не успокоилась до тех пор, пока не прогнала с его лба олимпийскую серьезность. Наконец, и для него ужасное, возвышенное лицо, виденное им при блеске молнии, отступило на задний план и восхищение чудным произведением взяло верх.
В эту ночь девушка из Аркадии видела себя во сне, окруженной странною смесью блеска золота, слоновой кости и молнии.
Перикл несколько раз ночью беспокойно просыпался. Ему снилось, что сидящий бог Фидия выпрямился во весь рост и разбил головой кровлю храма. Что касается Аспазии, то она видела странный, чудный сон. Ей снилось, что орел Зевса, сидевший на вершине его скипетра, слетел с пьедестала и выклевал глаза голубке на руке златокудрой Афродиты.
5
Пелопонесское путешествие Перикла и Аспазии было чудным повторением ионического медового месяца. Там, на веселом берегу Милета, всепобеждающая женственность держала афинского героя в своих чарующих объятиях — здесь, среди неподвижных горных вершин, они жили окруженные дорическим духом, сопровождаемые многими вещами, которые серьезно настраивали ум Перикла. Здесь сама природа вызывала в его душе торжественный ужас, здесь говорили с ним остатки древнего героического прошлого, которое заставляло позднейших потомков чувствовать свое ничтожество. Здесь, как Аспазия верно сознавала, все легенды, связанные с этой местностью, должны были будить в душе грека воспоминания о прошлом величии, должны были заставлять его стремиться к великому и забывать о красоте и женственности.
