есть гнусный запах из болота, он плывет над травой и превращается в убийц и воров… Это видимость народа, дрянь, верь мне!
Пуговицу с орлом фирмы «Бух», которую Алексей нашел на следующее утро в траве, неподалеку от старой березы, он не отдал Соколову: такие пуговицы, золоченные огнем, носил Государь. Вокруг орла мерцали цвета побежалости — находка горела в костре. «Память о человеке, которого любил, имею право», — непререкаемо решил Дебольцов.
На другой день он присутствовал при допросе бывших охранников Дома особого назначения. Первым конвоиры завели в кабинет караульного начальника Медведева — то был высокий, тонкий телом человек, разысканный уголовным розыском в больнице, согласно проскрипционному списку. Видимо, Медведев много пережил после уничтожения Семьи, о многом передумал, у него, — когда вошел, — подкашивались ноги и серое грязное лицо выражало крайнюю степень усталости. Из дела явствовало, что осенью в Перми, при оставлении города красными, Медведеву было поручено взорвать мост через Каму, но он не сделал этого и сдался передовым частям белых.
— Почему? — кратко спросил Соколов, и Медведев столь же кратко ответил:
— Совесть… замучила, господин следователь.
— Хорошо. Что вам известно об убийстве Царской семьи?
Дебольцов стоял у иконы Христа Спасителя спиной к Медведеву, но будто вторым зрением видел его погасшие глаза, сломленную спину — сидел Медведев сгорбившись, опираясь о стол локтем.
— Ну, разбудили их, потом вниз — там стены деревянные, ну — чтобы рикошетом, значит, не поубивало, ну, стулья принесли, они как бы сели…
— Кого не «поубивало»? — Соколов кивнул секретарю: — пишите.
— Известно — своих! Ну, он и говорит…
— «Он» — это кто?
— Комендант, само собой, Юровский. Вас, говорит, спасти хотели, но это не вышло, так мы теперь вас здесь и расстреляем. Дальше я только слышал, господин следователь…
— Что? Что именно вы слышали?
— Дак — выстрелы револьверные — ну, из комнаты той… И крики… Страшно кричали — женщины, конечно, других голосов не слыхал… Я ведь в саду у окна стоял, понимаете?
— В саду?
— Дак — услал меня Юровский — иди, велел, слушай — не слыхать ли будет. Дак еще как и слыхать-то было! А собаки царские выли… Несказанно… Плакали по хозяевам. Их две, даже три было. Джек, ну — Джой и маленькая, Джим, что ли… Ее потом убили…
— Когда «потом»?
— А все уже лежат, а она из рукава одной девушки царской — шасть! Ей от хребет и переломили. А посля на штык — и кровью по царю — собаке, мол, и собачья смерть…
— Все у вас?
— Все… Я через эту собачку понял, господин следователь. Злодеи мы все, злодеи…
Его увели, и тут же вошел следующий: патлатый, с тонким, вдохновенным лицом деревенского поэта.
— Фамилия?
— Якимов Анатолий Александров… Значит.
— Мы допросили вашу сестру Марию. Она сказала, что вы — хороший человек.
— Не знаю… Может, когда и был… А сейчас…
— Кто стрелял в Семью и людей?
— Юровский, Никулин… Медведев еще…
— Он отрицает это.
— Ну, ясно дело… Кому под нож охота. А стрелял. Я тоже стрелял, господин следователь. — Затрясся, скорчился. — Господи… Меня рвало… Потом… Понимаете? Наизнанку… Это все так страшно было, я головы своей не чуял, ноги деревянные сделались… Вы поймите, господин следователь.
— Кто еще? Стрелял?
— Латыши. Ну — черт их знает, у нас ведь в революции много пришлых из сочувствия. Как ни бум-бум по-русски — так и латыш. А я подозреваю, что то мадьяры были или венгры? Как их назвать… Коммунисты из Первого Камышловского полка коммунистического… Али еще откуда? Что разницы, господин следователь, между коммунистом мадьяром али якутом каким или даже русским? Одна цена, кровь…
— Сколько их было?
— Голов пять. Может — шесть. Лопочут чего-то… Не русские, им все равно, такое дело… А и то — двое отказались в девиц. Испугались.
Дебольцов подошел, сел, вглядывался: лицо — хорошее, славное, очень русское. И глаза незамутненные, светлые, и нос трогательно курнос, не убийца, не варнак — человек…
— Как же ты… смог? — только и спросил, и Якимов ответил, громко проглотив слюну:
— Я не знаю… Затмение вышло. Слова комиссаров наших так захватывают, господин полковник, — не усомнишься ни в чем. И вроде бы я, заводский черный глухарь, — получаюсь как бы мессия, спаситель, понимаете? Вляпался я…
* * *
В тот вечер Дебольцов окончательно понял: идет борьба — не оружием, нет… За души людские сражаются две силы. Одна из них ядовита и убедительна, вторая идейно разрознена, несовершенна духом. И конец поэтому предрешен.
— У-бе-ди-тель-на… — повторил вслух. — Да ведь — чем?
Грустные то были мысли. Если доброго — вроде бы — человека возможно мгновенно увлечь обещанием безнаказанного разбоя и легкой крови — был ли такой добрым? Или это только казалось, мнилось сусальным радетелям народного счастья? «А может — и не верили никогда…» — вспомнил страшные слова Бабина. Тому — жандарму, проницающему сердца и души, наверное, виднее было, но как же горестно сознавать, что народ твой ничтоже сумняшеся поддается черной заразе, чуме и погибает на глазах… Откуда такая нестойкость, незащищенность от бациллы, податливость чужому влиянию…
Бричка подвезла прямо к палатке, играла гармошка, навстречу выбежала Надя, лицо у нее было грустным, глаза страдающими, обняла, прижавшись, заплакала: «Алеша, нам надо поговорить, меня одолевают тяжелые мысли, безысходные…» Подошли к костру, он тлел неподалеку от старой березы, знакомая мелодия «Муромской дорожки» плыла над лесом… Надя тронула угли палкой, они вспыхнули, по лицу пошли отсветы, блики, стало тревожно.
— Что ты ищешь здесь? — подняла глаза. — Что тщишься доказать? Ты называешь большевиков «коммунистами», почему?
— Странно, ты должна знать это лучше меня. — И, увидев, как в глазах — добрых, бесконечно любимых — появились слезы, устыдился сказанного. — Прости, — произнес искренне, — прости и не
