сердись… Понимаешь, большевики — это кличка, наподобие воровской, чтобы «косого» не спутали с «кривым». Но суть одна: построение бессмысленного общества, в котором все равны. Но ведь это иллюзия, ведь вожди большевиков всегда будут кушать слаще и жить лучше, нежели простые пособники. Это закон, Надя, это всегда так было. Получается, что смысл в том, чтобы наиболее бездарные и жадные, сволочные и ненавистные диктовали свой устав всем остальным… Город Солнца, понимаешь? И многие верят, способствуют. Как удержать в повиновении «равных»? Топором и доносом, другого пути нет, потому что черная зависть всегда будет в основе такого общества, воровской малины, точнее…
— Послушай… — Надя покачала головой. — Ты страстно говорил, но ведь ты преувеличиваешь, не так ли? Ну ведь есть, есть порядочные люди среди большевиков, это же несомненно! Они искренне убеждены в своей правде, в избранности своей, в том, что несут счастье всем без исключения.
— Это не так…
— Это так! Мой отец был таким, попробуй опровергни! Хорошо, он любил главного изверга, как ты говоришь, Ульянова. Но ведь эта любовь не мешала быть ему, всегда оставаться порядочным человеком!
— Мне больно возражать, прости, но… Нет, Надя, нет. Настал бы, без сомнения, день, когда порядочность покойного Дмитрия Петровича вступила бы в неизбежный конфликт с практикой его родной партии. И тогда ему оставалось бы только два выхода: стать преступником или умереть. Если они победят… А они победят, увы, сегодня это уже ясно, — тяжкая участь ждет миллионы их нынешних товарищей… Пойми: невозможно спасти народ, впавший в безумие. Мы все обречены, увы…
В мае армии Колчака вышли к Волге. Казалось, еще одно, последнее усилие, и власть Ленина станет вчерашним днем. И всего-то надобно было, чтобы войска генерала Деникина поддержали, чтобы поток противодействия стал общим.
Но этого не произошло. В середине июля красные подошли к Екатеринбургу. Все повторилось, как в дурном сне: грохот дальних пушечных выстрелов, напоминающий легкий гром, бестолковые сборы в дорогу, не имеющую пункта конечного назначения, склоки в штабе, интриги, которые становились нормой бытия. По всему выходило так, что поиск останков следовало прекратить, дабы не подвергать опасности мастеров, рабочих, их семьи. Мало кто сомневался в том, что за содействие комиссии Соколова поплатятся многие.
Надя молилась в палатке. Дебольцов стоял за ее спиной, мысленно повторяя ектению об упокоении мученической Семьи, о прекращении братоубийственной войны, о возвращении на круги своя…
Откинулся полог, влетел мастер:
— Полковник, депеша: красные здесь уже! Торопитесь, Алексей Александрович!
Наспех сунули пожитки в вещевой мешок, выскочили. На другом конце леса, ближе к Ганиной яме, танцевали на резвых, застоявшихся жеребцах трое в краснозвездных шлемах.
— Смотри… — Дебольцов вытянул руку, Надя увидела, остановилась.
— Не может быть… Но они не стреляют?
— У нас странная война, поехали!
Теперь она растерянно показала пальцем — по-детски:
— Смотри… Николай Алексеевич… Что это он?
Соколов вышагивал — руки за спиной — вдоль линии траншей. Шел мерным, почти строевым шагом, опустив голову.
— Николай Алексеевич! — закричал Дебольцов. — Красные!
Никакой реакции не последовало. Сел на промывочную колоду, скрестил руки, когда Дебольцов подбежал, поднял глаза:
— Что, полковник? Красные? Бог с ними… Что-то хотите сказать?
— Только то, что вы совершили великий подвиг, Николай Алексеевич. Да, я не верю в правильность избранного пути. Но я преклоняюсь перед вами, я уважаю вас…
— Благодарю. Все собрано, упаковано?
— Так точно. Вещественные доказательства в двух сундуках.
— Едем…
Брички тронулись, красных больше не видно было.
* * *
Отход армии из Екатеринбурга совершился 14 июля. Дебольцов и Соколов заехали на своем «форде» во двор контрразведки — Соколову нужны были протоколы допросов второстепенных свидетелей. Таковых обыкновенно допрашивали в уголовном розыске и здесь. Офицеры и полурота охраны суетились, бегали взад-вперед без всякого смысла, солдаты грузили бумаги в кузов «рено», из дверей подвала появился комендант с револьвером в руке, прокручивая барабан, жеманно улыбнулся: «Николай Алексеевич, у меня все». Соколов кивнул и, перехватив неприязненный взгляд Дебольцова, сказал сварливо: «А вы думали — шпорами по паркету?» — «Бог с вами…» Дебольцов направился к подвалу — зачем? Он не смог бы этого объяснить. И сразу увидел трупы. В нижнем белье, окровавленные, они лежали вповалку у стены. Появился еще один офицер, вытянув указательный палец в сторону убитых, начал считать: «Раз-два, три-четыре… — Заметил Дебольцова: «Господин полковник, у меня не хватает трупа?» — «Пошел вон…» Стиснул зубы, душило отвращение — до рвоты. Зачем стрелять в тех, кто безвреден? Зачем убивать всех подряд… Со двора донеслось: «Господин капитан, что делать с чернильным прибором?» — «Бросьте к чертовой матери!» — «Но он малахитовый, здесь классический завитковый узор!» — «Делайте, что вам приказывают!» — «Но это реликвия! Он принадлежал Демидовым!» Рассмеялся: «Господа, где-нибудь в Париже мы создадим музей нашего учреждения!» Кто-то из офицеров заорал, прыгая в кузов: «Прощай, немытый город Екатеринбург!» Соколов уже сидел в «форде» сзади, постукивая нервно по портфелю, поехали, сразу же влились в колонну войск, техники, беженцев — все двигались к вокзалу. На перекрестке остановились, пропуская артиллерию, от войсковой колонны отделились два офицера, один, подполковник с Георгиевским крестом, попросил, улыбаясь, закурить.
— Иванов 13-й… — вспомнил Дебольцов. Господи, как давно это было: Ставка Государя в Могилеве, награждение, Колчак… — Какими судьбами?
— Судьба теперь у всех одна. С Государем… правда? — спросил Иванов.
— Правда. А почему в пехоте, а не на флоте?
— А флота больше нет. Честь имею…
Ушли, и стерлось прошлое, как будто никогда и не было.
У дома Нади приказал остановиться и обождать. Поднялся на второй этаж, Надя стояла посреди разбросанных вещей и, опустив руки, плакала. И было в этих бессильно вытянувшихся руках такое безысходное отчаяние, такая тоска, что Алексею стало не по себе.
— Надя… — сказал, — Бог с тобой… Этого не вернуть, что мы можем поделать?
— Папа стоял у этого комода, — глаза были пусты, губы изогнуты в странной усмешке, — и
