«Садись рядом, — пригласил он, хлопнув по синим плиткам, — и мы расскажем тебе то, что знаем только мы».
Она уселась между Харутом и Мару том, тесно прижавшихся к ее бедрам. Харут ощутил некий восторг в своих чреслах. На секунду ему захотелось бросить Мару та в колодец, чтобы остаться с паломницей одному.
«Говори, — сказала паломница. — Чему ты можешь научить меня о Боге, Сострадательном и Милосердном?»
«Его девяносто девять имен уже отлично известны, — сказал Марут. — Единственный человек, знавший сотое имя, был святой пророк Мухаммед — пока мы двое не сошли на землю».
«Вы полагаете, что знаете Великое Имя? — спросила женщина. — Я вам не верю».
«Сперва поцелуй», — одновременно сказали Харут и Марут.
«О нет, — сказала женщина. — Слышала я такие обещания. Сначала имя».
Харут и Марут нагнулись поближе, каждый приблизил губы к ее уху. Набрав воздуху в грудь, оба шепнули ей Великое Имя. Разум женщины наполнился величавым звуком, гремевшим в ее ушах. Если бы она могла подумать о Харуте и Маруте, то больше не сомневалась бы в них. Но все ее мысли обернулись эхом этого звука, и тело свое она ощутила прохладным и легким, точно воздух. Все ее желания исполнились в одно мгновение, и она стала планетой в третьей надземной сфере, откуда она теперь сияет вечным и чистым светом.
Харут и Марут тоже перенеслись. Они оказались подвешенными за лодыжки в глубоком колодце, головами к воде. Днем их палило солнце, иссушая губы и обжигая подошвы ног. Гортани их высыхали, растрескивались, а они смотрели на чистую воду, что была на расстоянии вытянутой руки. Ночами они дрожали от холода и кожа их набухала мурашками. Если они говорили, то вспоминали, каково это — быть ангелом и ничего не ощущать.
Иногда, когда звезды в небесах приходят в нужное положение, они видят ее. Она льет свет своих прекрасных сострадательных глаз на землю, и они любят ее и жаждут ее в своем ничтожестве.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На следующий день я стояла в кухне, помогая матушке очищать травы для ее снадобий, когда в калитку для мужчин дважды стукнули.
— Иди посмотри, кто там, — сказала кухарка; я прикрылась чадором и пичехом, отворила дверь и увидела одного из слуг Ферейдуна, протянувшего мне письмо для Гостахама.
Уверенная, что в покрывалах он меня не узнает, я спрятала письмо и сказала кухарке, что это был торговец, предлагавший горные травы для тушения мяса — я знала, что они нам не нужны.
Уйдя в нашу с матушкой комнату, я взглянула на печать: она принадлежала Ферейдуну. Мое сердце забилось чаще. Я показала Ферейдуну свое неудовольствие, и теперь наверняка он сел и написал мне, что все кончено. Подняв пакет к масляному светильнику, я тщетно пыталась разобрать, что за письмо он скрывает. Я твердила себе, что письмо надо отнести прямо к Гостахаму, но не могла сдвинуться с места. Даже если письмо не мое, известия в нем обо мне. Я медлила, а потом сломала печать.
На то, чтобы прочесть письмо, ушло много времени: выучилась я еще плохо и многие слова просто не могла понять. Но я обнаружила несколько раз свое имя и поняла, что Ферейдун предлагал сигэ еще на три месяца, основываясь на том, что доволен мной. Совершив непростительное деяние, вскрыв почту, адресованную Гостахаму, я спрятала письмо в своем поясе. В этот раз мне надо было подумать о предложении, не дожидаясь советов семьи. Теперь, когда я больше не была девственницей, настала моя очередь решать, чего я хочу. Хома сказала, что это мое право.
Катайун и Малеке в то утро пришли чуть позже, чем обычно. Катайун была свежа, как всегда, а у Малеке были темные круги вокруг глаз.
— Как твой муж? — спросила я.
— Все болеет, — отвечала она. — Целую ночь кашлял.
— Может, чуточку кофе, чтобы взбодриться? — предложила я.
Она благодарно приняла дымящуюся джезве, которую я поставила рядом.
Когда мы уселись за работу, я стала называть цвета, одновременно думая о предложении Ферейдуна. Мое тело, я чувствовала, говорило «да». И дня не прошло, а я снова жаждала его рук, несмотря на то что он бил меня; и я уже придумывала тысячи новых способов доставить наслаждение ему и себе. Я стала как пожиратели опиума, которые мучаются, пока не найдут свою дневную дозу черного липкого дурмана, а потом растекаются по лежанкам, разбросав ноги, с блаженством в глазах.
Я говорила себе, что лучше всего оставить дело как есть. Сейчас, когда Нахид уже все знала, мне больше не надо было держать свой сигэ в секрете. Она будет ненавидеть меня и моих детей, но со мной будет внимание Ферейдуна, и, может быть, я смогу жить счастливой и отдельной жизнью. Может, я рожу мальчиков, и хотя у меня не будет прав на наследство, они позаботятся обо мне в старости.
Если я приму предложение Ферейдуна, это будет также и мягкая месть. Я стану словно колючка, напоминая Нахид, что Ферейдун женился на ней без любви, а из-за власти. Когда по ночам ее супруга не будет, она станет думать, как он упивается мной, и мучиться.
Так я думала до самого обеда, когда Гордийе пришла поговорить со мной. Она была изысканно одета — в новый желтый халат и зеленый кафтан с изумрудом, который Гостахам когда-то подарил ей, сиявшим над ее грудью, словно маленькое море.
— Я только что получила приглашение посетить мать Нахид, — сказала она.
— Да будет ваш приход благим, — отозвалась я, скрывая усмешку.
Чем пытаться рассказать ей, лучше предоставить все Людмиле.
— Ты не хочешь составить мне компанию? — Гордийе наконец-то была довольна мной и показывала это через маленькие подарки. — Мы бы обсудили заказ на ковер, я знаю, это тебе интересно.
— Вы так добры, думая обо мне, — ответила я, — но я должна присматривать за Катайун и Малеке, которым я нужна тут, чтобы они могли завершить свою работу.
— Ну тогда ладно, — сказала она, улыбнувшись.
Я знала — ей нравилось, когда я оставалась со своей поденщиной.
Продолжая нараспев выкрикивать цвета для моих вязальщиц, я доработала до перерыва, когда Малеке и Катайун смогли поджать узлы деревянным гребнем. Малеке нажала слишком сильно, и гребень треснул; она уставилась на него так, словно могла сломаться сама. Я всегда могла понять, что она чувствует, взглянув ей в глаза, говорившие куда больше, чем она.
— Не страшно, — сказала я, хотя и сама с трудом могла позволить себе такую потерю. — Куплю новый.
Малеке ничего не сказала, но я знала, она благодарна, что ее не заставили платить за гребень.
