Толпа раздалась перед ними, пропустила — и сомкнулась опять.
Всадники скрылись.
Пыль, поднятая конями, отплыла по ветру.
Наступило затишье
Вельможа и купец стояли рядом, но смотрели в разные стороны, волнуемые каждый своими надеждами.
Многотысячная толпа молчала.
В тишине Ходжа Насреддин отчетливо слышал плеск и журчание бурливой воды под мостом, а сверху — пронзительные крики ястреба, что, распластав крылья, одиноко стоял в синем небе, словно покоясь на воздушном столбе.
От моста до слободы Чомак считалось немногим больше восьми полетов стрелы.
Прошло полчаса, — время было всадникам вернуться.
В толпе началось нонемногу движение, говор, смех.
Меняла истомился вконец, каждый звук заставлял его вздрагивать.
Вельможа, наоборот, хранил надменную невозмутимость, только пристукивал время от времени высоким каблуком по каменным плитам.
С высокого чинара, осеняющего своею тенью половину моста, раздался пронзительный мальчишеский вопль:
— Едут!
И все кругом закипело; в толпе образовался широкий свободный проход, и в противоположном конце его Ходжа Насреддин увидел возвращающихся всадников.
Но арабских коней — ни белого, ни черного — с ними не было.
Ходжа Насреддин даже не успел удивиться как следует, — стражники схватили его и поволокли.
— Подождите, подождите, во имя аллаха! — надрывался меняла. — Кони были там, в пещере, вот — моя уздечка, что подобрали там! Отпустите гадальщика, он близок к истине!
Гадальщик действительно был близок к истине, — слишком даже близок, по мнению сиятельного вельможи.
Тщетно кричал и вопил купец, — стражники не остановились, не убавили своей воузилищной рыси. Ходжа Насреддин сразу сделался в их руках маленьким, жалким и обрел вид преступной виновности, как, впрочем, любой, которого тащат в тюрьму; последнее, что видел он на мосту, было: вельможа, надменно закинувший голову, купец, надрывающийся перед ним в криках, и чуть в стороне — главный конюх купца с посеребренной уздечкой в руке.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Кокандская подземная тюрьма, "зиндан", находилась у главных ворот дворцовой крепости, с наружной стороны, — обстоятельство, указывающее на глубокую мудрость ее созидателей. Помести они тюрьму с внутренней стороны — и все заботы о прокормлении многочисленных преступников легли бы на ханскую каз-иу; будучи же удаленной за пределы дворцовой крепости, тюрьма не отягощала казны, преступники кормились сами, чем бог пошлет: имевшие семью принесенным из дому, остальные — подаянием сердобольных горожан.
Тюрьма представляла собою закрытый ров с тремя отдушинами, из которых всегда восходил теплый смрад; вниз вела крутая лестница в сорок ступеней; наверху, перед входом, неизменно бодрствовал тюремщик, либо сам Абдулла Бирярымадам — Абдулла Полуторный, прозванный так за свой великанский рост, — мрачный, жилистый детина, никогда не расстававшийся с тяжелой плетью, либо его помощник, свирепый афганец, губастый и низколобый. Афганец не носил плети, зато все его пальцы на сгибах были покрыты ссадинами от зуботычин.
На этих двух и были возложены все заботы о преступниках, включая их прокормление. У входа в тюрьму всегда стояли две корзины для подаяния пищи и маленький узкогорлый кувшин для денег. Собранным подаянием тюремщики распоряжались полновластно: деньги и что получше из пищи брали себе, а преступников кормили остатками. С утра до вечера из тюремной глубины неслись к прохожим мольбы о хлебе, стоны, рыдания, сменявшиеся криками и воплями, когда Абдулла со своей плетью или его помощник со своими намозоленными кулаками спускались вниз.
Оглушенный падением по сорока ступеням крутой лестницы, стонами, воплями и нестерпимой тошнотворной вонью. Ходжа Насреддин не сразу пришел в себя. Когда же очнулся и глаза его обвыклись с темнотой, он увидел вокруг множество разных преступников.
И каждый из них был ступенью в той страшной лестнице, по которой вельможа совершал свое блистательное восхождение к вершинам власти, богатства и почестей; в последнюю неделю пришлось ему лестницу слегка перестроить: две ступени убрать — пешаверцы, одну возместить — Ходжа Насреддин; но бывают иные ступени, весьма коварные для восходящего, на которых легко сломать ногу, а то, ненароком, и шею — вот о чем позабыл неутомимый вельможный строитель!
Гнев и жалость душили Ходжу Насреддина; даже он, столь много повидавший, не думал, что на земле возможно где-нибудь такое страшное, такое гнусное место, — он опустился как бы в самое обиталище зла!
На его сердце лег еще один рубец — из тех, что одевают сердце броней беспощадности.
Но следовало подумать о собственной судьбе, разобраться во всем происшедшем.
Дело запуталось теперь и для самого Ходжи Насреддина.
Где кони? Куда они девались из каменоломни? Ведь они были там, — купец узнал свою уздечку!
Причастен ли вельможа, через своих людей, к этому второму исчезновению коней или не причастен?
В чем намерен он обвинить схваченного гадальщика — только ли в обмане или в чем-нибудь еще дополнительно?
Где одноглазый вор, какова его судьба?
Ходжа Насреддин терялся в догадках. И в его разум начало закрадываться темное подозрение: "А что, если одноглазый попросту угнал коней, чтобы продать где-нибудь в другом городе? Если так, то для него даже лучше и спокойнее, что я — в тюрьме…" Но здесь он прервал свои раздумья, сам возмутившись низостью таких подозрений. "Нет! — сказал он себе. — Одноглазый, конечно, вор, прирожденный вор, от головы до пяток, но — человек честный, не предатель!"
На том Ходжа Насреддин и утвердился, избрав опорой своему духу доверие.
Прав он был или нет — мы скоро узнаем из дальнейшего, а пока оставим подземную тюрьму и перенесемся обратно на мост Отрубленных Голов, где не совсем еще улеглось недавнее волнение.
Меняла, пунцовый от негодования, взъерошенный, стоял перед вельможей и, весь дрожа, говорил придушенным голосом:
— Кони были уже найдены! Почти найдены! В каменоломне подобрали уздечку — вот она! И в самую последнюю минуту сиятельный Камильбек счел уместным прервать гадание и отправить гадальщика в тюрьму! Но пусть не обманывается высокочтимый князь — я проник в его замыслы! Меня, слава аллаху, тоже немного знают во дворце, я упаду к стопам великого хана и буду молить его о защите и справедливости!
Вельможа слушал с ледяным презрением. Подвели коня; он поднялся в седло и оттуда, с высоты, величественно молвил:
— Гадальщик изобличен во многих злодеяниях, поэтому и попал в тюрьму. Я должен был схватить его еще вчера, но воздержался, желая помочь достопочтеннейшему Рахимбаю в поисках коней. А ныне почтеннейший Рахимбай платит мне черной неблагодарностью за все заботы о сохранности его имущества.
Меняла воздел к небу короткие пухлые руки:
— Заботы о сохранении моего имущества! Милостивый аллах, да во всем этом я вижу только одну вашу заботу — о победе на скачках!
Не удостоив менялу ответом, вельможа под барабанную дробь и крики: "Разойдись! Разойдись!" — царственно отбыл, сопровождаемый стражниками с подъятыми секирами, обнаженными саблями, устремленными копьями, нацеленными трезубцами, взнесенными булавами и шестоперами.
Толпа вокруг моста редела.
Народ расходился, обманутый в своих ожиданиях.
Смеху и язвительным шуткам не было конца.
Нашлось множество людей, одураченных в разное время на этом мосту. Они громко поносили гадальщиков, изобличая их плутни.
Гадальщики приуныли, провидя сокрушительное уменьшение доходов. Этот проклятый хвастун, разыскивающий краденое, осрамил и опозорил все их сословие!
Меняла сорвался с места и, что-то на ходу бормоча, размахивая руками, что-то комуто доказывая, побежал к дому.
За ним, конечно, последовали шпионы.
Через час шпионы сообщили вельможе, что меняла вызвал к себе цирюльника и приводит в порядок бороду.
Еще через час доложили, что он чистит песком свою гильдейскую бляху, проветривает вытащенный из сундука парчовый халат, полагающийся людям торгового звания только для самых торжественных случаев.
Эти приготовления заставили вельможу нахмуриться. Купец, видимо, и в самом деле решил нести свою жалобу во дворец. Безумная дерзость!
Могли возникнуть последствия. Особенно сейчас, когда в памяти хана еще не изгладились пешаверцы.
Надлежало принять безотлагательные меры.
Вельможа хлопнул в ладони — и перед ним появился главный его помощник по сыскной части — хмурый кривоногий толстяк с тусклыми, сидящими глубоко подо лбом косыми глазами, сдвинутыми к переносице; этот свирепый угрюмец славился тем, что в его руках любой преступник упорствовал в отрицании своей вины не более двух дней, а затем неукоснительно признавался; среди раскрытых им преступлений были весьма удивительные, — так, например, один базарный торговец признался, что по дешевке скупал на базаре дыни "сату-олды", затем желтой и зеленой краской перекрашивал их под дыни "бас-олды" с целью продать дороже.
