В центре располагались три или четыре ревущие печи, окруженные сетью рельсов, на которых выстроились груженые платформы — перевозившие, вероятно, всего лишь куски известняка, однако выглядевшие так, словно они доставляли в ад проклятые души (это впечатление усиливалось ритмичным стуком двигателей, выбивавшим, казалось, мрачный и зловещий похоронный марш). Пока мы смотрели, к печам со всех сторон продолжали сбегаться люди. Они кричали, бросали инструменты и ведра, жестикулировали — и собирались густой толпой подле чего-то или кого-то, распростертого на земле.
Я услышал, как Нисбет пробормотал: «Проклятие!»
— Опять несчастный случай? — спросил старик.
Он продолжал сидеть и выглядел слишком испуганным, чтобы лично удостовериться в произошедшем, и только вытянулся в нашу сторону.
— Похоже на то, — ровным голосом ответил Нисбет.
— О, Эли! — воскликнул старик, качая головой.
Он сильно побледнел. Тонкая седая прядь упала ему на глаза, но он даже не попытался откинуть ее.
Нисбет опустил взгляд на свои руки и рассеянно пошевелил пальцами; а потом повернулся ко мне и, слабо улыбнувшись, произнес как можно естественнее:
— Вы убедитесь, мистер Хартрайт, что я не сильно поспособствовал писателям и книгопродавцам. — Он указал взмахом руки на полупустые полки, а затем — на многочисленные полотна, развешанные между ними. — Однако ваши собратья не могут на меня пожаловаться.
Оглядевшись, я увидел около тридцати картин — всевозможных размеров, выполненных в самой разной манере и технике, маслом и акварелью; а также гравюры и карандашные рисунки. Объединяла их только тема: всюду изображались механизмы либо производственные процессы.
— Таковы мои пристрастия, — заявил Нисбет чуть насмешливо. — Пристрастия человека, ведущего дела с двумя железными дорогами и одной пароходной компанией.
— Эли, — перебил старик, прежде чем я успел ответить. — Не стоит ли вам пойти туда?
— Я не намерен суетиться, словно женщина, — спокойно ответил Нисбет. Он прищурился и снова поглядел в окно. — Там находится мастер. Там находится администратор. Там находится мистер Харкнесс. Они знают, где найти меня, если я им понадоблюсь.
Он повернулся ко мне и, взяв за локоть, подвел к полотну, висящему над камином:
— Вот, пожалуйста. Вот ваш Тернер.
Передо мной был морской пейзаж: серое штормовое море, бурлящее под ветром, и пароход, упорно борющийся с волнами. Все выглядело поразительно смазанным, даже по стандартам Тернера: волны — несколько плотных, заостренных взвихрений на сияюще-светлом фоне; корабль — расплывчатое черное пятно, единственной четкой деталью которого был столб дыма, вырывающийся из трубы. И все-таки картина производила столь сильное впечатление, что вы, казалось, ощущали дрожь палубы под ногами, чувствовали на лице холодные брызги, вдыхали удушающий запах горящего угля; а в ушах у вас отдавались стук колес и гул двигателя.
— Каково ваше мнение? — спросил Нисбет.
— Картина очень хороша.
— Вы говорите искренне?
— Да, — ответил я, немного удивленный прямотой вопроса.
— Тогда вам придется противостоять всей округе, включая моего тестя. — Он повернулся к старику — Это мистер Хартрайт, отец. Мистер Хартрайт — Сэм Блай.
— Здравствуйте, — произнес старый джентльмен. Его рука, которой он взял мою, дрожала.
— Мистер Хартрайт — художник, отец, — прибавил Нисбет. Он указал на полотно Тернера. — Изложите ему свое мнение об этом.
Мистер Блай выдавил улыбку.
— Ничего, кроме брызг и пены, — отрапортовал он, словно ребенок, которого попросили повторить перед гостями замечательно умное изречение.
— И вы с таким же успехом… — продолжил Нисбет.
— И я с таким же успехом мог бы сидеть в прачечной и наблюдать за мыльными пузырями.
— Вот-вот, — сказал Нисбет, рассмеявшись. — Вот с чем мне приходится спорить. И его дочь ничем не лучше. Она думает…
Однако я так и не узнал, о чем думает миссис Нисбет, ибо в этот момент без стука вошел мужчина в коричневом костюме. Он задыхался от быстрой ходьбы; его волосы были мокрыми и взъерошенными, а раскрасневшееся лицо запятнано грязью; пятна грязи виднелись и на рукавах.
— В чем дело? — рявкнул Нисбет.
Харкнесс искоса на меня глянул.
— Думаю, вам нужно пойти туда, сэр, — произнес он мягко.
— В чем дело?! — взревел Нисбет.
Он побледнел, затрясся и выпалил эти слова с такой яростью, что ему пришлось вытереть тыльной стороной ладони брызнувшую изо рта слюну.
Я постарался придержать язык, поскольку на бедного Харкнесса определенно возложили какое-то ужасное поручение, а Нисбет вел себя совсем как римский тиран, придерживающийся чудовищного обычая убивать гонцов, которые приносят дурные новости. Однако на самого Харкнесса все это не произвело никакого впечатления. Он запер двери и затворил ставни, чем, казалось, обезопасил себя от грядущей катастрофы, и простое выражение гнева не могло его устрашить.
— Так вот, сэр, — ответил он, взяв себя в руки и прямо взглянув в глаза хозяину. — Я передал ему ваши слова. А он заявил, что свободен в своих поступках, и если вы с ним не считаетесь, то другие будут считаться. И пошел прочь.
— Это все? — спросил Нисбет, и его глаза блеснули, как у человека, внезапно узревшего возможность спасения.
Харкнесс покачал головой:
— Возле отверстия топки на его пути оказалась пустая тележка. Он не мог отчетливо ее видеть — было темно, а он был пьян. Видимо, он решил, что тележка полная, поэтому схватил ее и со всей силы отшвырнул. Но тележка была пустая, она легко взлетела в воздух, а он, двигаясь по инерции, свалился в топку.
— О! — захныкал старик, отвернувшись и судорожно прижав ладони к глазам.
Взгляд Нисбета не потерял твердости, но его лицо побледнело и сильно напряглось, словно под его кожей было нечто инородное.
— Двое мужчин вытащили его почти немедленно, — продолжил Харкнесс — Но он плох. Очень плох.
— А доктора вызывали? — спросил Нисбет.
— Конечно, — ответил Харкнесс, — но…
И он безнадежно потупился.
— А как его жена?
Харкнесс только качнул головой.
— Дайте ей пять фунтов и скажите, что я повидаюсь с ней завтра, — велел Нисбет и указал Харкнессу на дверь.
Сам он пошел было следом, но потом приостановился и повернулся к тестю:
— Отец, позаботьтесь о мистере Хартрайте, хорошо?
Но, несмотря на все старания, бедный мистер Блай мало годился на роль радушного хозяина. Спросив, откуда я прибыл и куда направляюсь, и высказав два-три вялых суждения о картинах, он сдался, поплелся к окну и замер там с заложенными за спину руками, будто Бонапарт, озирающий поле Ватерлоо. С чувством тайного облегчения (ибо я тоже не испытывал никакого желания поддерживать беседу) я отошел в другой конец комнаты и постарался отвлечься, разглядывая остальные картины Тернера. Они, без сомнения, были великолепны: интерьер литейного цеха с резкими контрастами света и тени; огнедышащий паровоз, появляющийся из пелены дыма и дождя. Однако напряжение, пронизывавшее полотна Тернера, не шло ни в какое сравнение с разворачивающейся за стенами дома трагедией. И спустя несколько минут я обнаружил, что стою возле мистера Блая и тоже смотрю в окно.
Суматоха у печи вроде бы улеглась. Взбудораженная толпа затихла и вытянулась в длинную линию, неподвижную и темную, будто стена. Вскоре толпа медленно расступилась, и появились четыре похожие на кукол фигуры, которые несли нечто, напоминающее груду одеял, беспорядочно брошенных на снятые с петель ворота. Размеренно, неторопливо, бесстрастно они продвигались к запряженной лошадью тележке, ожидавшей у края толпы. Пострадавший был, очевидно, либо вне опасности, либо, как я с ужасом предположил, ему уже не требовалась помощь.
Я отвел взгляд, но жалостный стон мистера Блая заставил меня немедленно поднять глаза. Через мгновение я понял, куда он смотрит: на женщину, которая бежала, спотыкаясь о жесткую землю, а потом упала ниц перед самодельными носилками, вынудив носильщиков остановиться. Она скорчилась, потом воздела руки, встала и затряслась в безумном танце, притоптывая и мотая головой из стороны в сторону. Мы, конечно, наблюдали совершенно беззвучную сцену, ибо женщина находилась слишком далеко от нас, и мы не слышали ее всхлипываний и стонов, но, как ни странно, чувствовали себя из-за этого только хуже: бессильными, изолированными, погруженными в пучину одинокого человеческого страдания.
Но хватит. Не хочу расстраивать тебя, да и себя тоже. Мне хотелось отвести глаза, но я знал: нужно смотреть. На какое-то мгновение безвыходность ситуации парализовала меня, но потом я внезапно понял, что кошмарное зрелище легче будет перенести, если я его нарисую. Я был не в силах помочь этим людям, но, став свидетелем страданий, мог — неким необъяснимым, таинственным способом — разделить их страдания, придать им смысл.
