На мгновение я остолбенела; а затем, увидев, как он начал продвигаться ко мне, намереваясь протянуть только что облизанную руку, быстро развернулась в другую сторону. На мое счастье, Элизабет Истлейк беседовала с Уолтером, поэтому я без угрызений совести вмешалась в их разговор и отвела ее в сторону.
— Пожалуйста, — попросила я, — попросите мистера Кингсетта не сопровождать меня вниз, в столовую.
— Почему? — спросила она удивленно, бросив беглый взгляд в его сторону.
— Позже я объясню вам, — быстро прошептала я, поскольку мистер Кингсетт изменил курс и снова направлялся к нам.
Леди Истлейк кивнула и, верная себе, незамедлительно обернулась, дабы перехватить мистера Кингсетта И дать мне возможность спастись. Не знаю, что она ему оказала, но, когда спустя несколько минут она шепнула сэру Чарльзу несколько слов и выскользнула из комнаты (вероятно, намереваясь переменить на обеденном смоле карточки с именами), мистер Кингсетт больше не пытался ко мне приблизиться.
Я стояла в углу, молча себя поздравляя. Мои надежды могли не сбыться, а вечер — стать скучным и бессмысленным, но я, по крайней мере, избежала худшего из грозивших мне зол.
Так мне казалось.
Я избавилась от мистера Кингсетта; однако во всех прочих отношениях обед вышел отвратительным, чего я опасалась. В качестве платы за избавление меня посадили рядом с мистером Кассонсом, который на протяжении всего обеда выказывал столь же мало желания разговаривать, как и раньше. Я попыталась пробить стену молчания парой тривиальных замечаний, но с тем же успехом можно было бы швырять камушки в стену замка, ибо мистер Кассонс, несомненно, считал разговоры пустейшим занятием и только фыркал и огрызался, словно я мешала его деловой встрече с супом.
Сэр Чарльз сидел справа от меня и был приятным соседом; но ему самому пришлось спасать миссис Сомервилль от мистера Кингсетта, который — благодаря произошедшей перестановке — оказался теперь между нею и леди Истлейк. Впрочем, Кингсетт хранил почти такое же молчание, как и мистер Кассонс, — но не от равнодушия, а из-за скверного характера. Когда речь заходила о фотографии, линзах и оптических эффектах, общая беседа оживлялась, а поскольку мистер Кингсетт плохо во всем этом разбирался (тема оказалась буквально выше его понимания, ибо леди Истлейк была выше его дюйма на три), то он всемерно старался помешать беседующим. Едва кто-то из его соседей раскрывал рот, Кингсетт вздыхал, начинал ерзать на стуле, постукивать ножом и вилкой; либо рассеянно устремлял взгляд в пространство; либо слушал с глупейшей самодовольной улыбкой, которая заявляла: «Все это ерунда, не достойная моего внимания». Однако основным его занятием стало терроризирование собственной жены: он смотрел на нее с таким нескрываемым отвращением и презрением, что несчастная женщина, почти парализованная страхом и страданием, еле реагировала на многократные попытки Уолтера развлечь ее. Я, не отрицаю, радовалась тому, что не стала объектом неустанных преследований Кингсетта, но не могла не ощущать растерянности и злости — будто меня вынудили стать свидетельницей неравного сражения, но помочь терпящей бедствие стороне я ничем не могла.
Кроме того, меня преследовала еще одна, правда, менее болезненная мысль: как объяснить происходящее Уолтеру? Беспечная и веселая манера поведения Уолтера свидетельствовала о том, что он ничего не замечает, а собравшееся общество восхищает его. Однако пару раз он бросал на меня с противоположной стороны стола изумленный взгляд, вопрошавший: «Неужели ради этого ты вызвала меня в Лондон?» Я не знала, как ответить, и могла только честно признаться: видимо, я переоценила интерес леди Истлейк к моим идеям и ко мне лично. Полгода назад такое предположение показалось бы мне совершенно естественным — более того, я бы поспешила сделать соответствующее признание, ожидая, что леди Истлейк станет меня разубеждать и прольет бальзам на мое раненое самолюбие, — но теперь нас разделила пропасть, и я не могла поступить подобным образом.
И только однажды разговор принял то направление, которого я ждала. Миссис Сомервилль и сэр Чарльз предавались совместным воспоминаниям об Италии, когда (уже минут пять ко мне никто не обращался) миссис Сомервилль решила проявить сострадание:
— Вы знаете Италию, мисс Халкомб?
— Боюсь, не очень хорошо.
— Но это необходимо, необходимо. Я вынуждена жить здесь из-за здоровья мужа. Впрочем, не такая уж это жертва.
Она рассмеялась, а сэр Чарльз улыбнулся и кивнул в знак согласия.
— Архитектура, — продолжила она, — пейзажи… — Она покачала головой, словно возвышенная красота Италии была превыше всяких описаний. — И удивительный свет. Совершенно необычный.
— Да, несомненно, — произнесла я и решила воспользоваться случаем. — Не потому ли Италия так привлекала Тернера?
— О, несомненно, несомненно. Я часто с ним об этом беседовала.
Миссис Сомервилль умолкла и занялась едой. Но прежде чем она снова заговорила, сэр Чарльз мягко спросил:
— А вы, я полагаю, тоже любите Италию, мистер Кассонс?
— Простите?
— Вы любите Италию?
Мистер Кассонс откинулся назад, осмотрелся и вспомнил о своей значимости. У него появился шанс, и он его не упустит.
— Не люблю! — прогудел он чрезмерно громким голосом глухого. — Отвратительная грязь. Коррупция. Италию даже убогой не назовешь.
И он пустился в бесконечные и пространные воспоминания о том, как ему пришлось отправиться по делам (иначе ноги бы его там не было) в Неаполь; и как приобрел там полотно Боттичелли «Мадонна с младенцем», об истинной цене которого продавец, простой крестьянин, не имел ни малейшего представления. И как он решил передать картину Национальной галерее вместе со всей своей коллекцией, известной под названием «Дар Кассонса».
Это, по крайней мере, стало ответом на вопрос, терзавший меня весь вечер: почему Истлейки пригласили к обеду столь угрюмого и необщительного субъекта? Но к тому времени, когда мистер Кассонс завершил свой рассказ, о Тернере окончательно позабыли.
В конце подобного ужина хозяйка обычно либо извиняется вполголоса перед гостьями, либо, сияя радостью, притворяется, будто все в порядке. Элизабет Истлейк не сделала ни того, ни другого, чем очень меня удивила (я думала, что выпавшее на нашу долю испытание не может остаться без комментариев). Впрочем, вскоре я поняла: причиной тому — не беспечность, а деликатность, ведь любые замечания усилили бы страдания миссис Кингсетт, и ей пришлось бы выслушать публичную критику в адрес мужа или делать вид, что ничего не произошло, и вежливо поддерживать беседу, каким бы ни было ее состояние. Вместо того леди Истлейк спокойно помогла ей подняться наверх (миссис Кингсетт по-прежнему пребывала в полуобморочном состоянии и опиралась о железные перила, словно старуха) и, прежде чем вернуться в гостиную ко мне и миссис Сомервилль, устроила ее в тихом уголке будуара.
— Моя бедная Мэриан, — сказала она. — Боюсь, вы ожидали совсем не этого.
— О нет, — откликнулась я, удивляясь собственному двуличию, — все было очень мило.
— Не лгите, — проговорила она с насмешливым упреком (в этот момент я услышала смех миссис Сомервилль, стоявшей рядом со мной). — Вы принесли свои заметки?
— Я…
Взгляд леди Истлейк упал на мой ридикюль; она, должно быть, разглядела выпуклость записной книжки и кивнула.
— Только по вашей просьбе… — начала я.
На ее лице изобразилось раскаяние.
— Я знаю.
— Но это ничего не значит. Возможно…
— Я так огорчена, моя дорогая. — Она импульсивно притронулась к моему локтю, а затем повернулась к миссис Сомервилль: — Боюсь, вам придется развлекать себя самим. — Она коротко глянула на миссис Кингсетт. — Вы же понимаете…
— Конечно.
Она благодарно кивнула и со спокойной сосредоточенностью врача, направляющегося к пациенту, направилась в сторону будуара.
— Я не сомневаюсь, что мы отлично справимся, мисс Халкомб, не правда ли? — произнесла миссис Сомервилль.
Она уселась на диван и погладила обивку рядом с собой:
— Присаживайтесь, пожалуйста. Кажется, сегодня у меня проблемы со слухом.
Я устроилась рядом с ней. Она заговорщицки улыбнулась.
— Только представьте, каково пришлось мужчинам, — сказала она, сделав ударение на слове «мужчины», что подразумевало: «Мы хотя бы не страдали от этого».
Я рассмеялась и подвинулась к ней. Наконец-то, подумала я, появилась возможность получить от этого вечера хоть какую-то пользу. Однако прежде чем я решилась вновь заговорить о Тернере, миссис Сомервилль сама облегчила мне задачу:
— Могу ли я узнать, чему посвящены ваши записки? Я коротко объяснила.
— Истлейки всегда слишком заняты, — произнесла она с мягкостью человека, который пытается оправдать поведение друзей. — Они героически пытаются всюду успеть, действительно стараются, но… — Она качнула головой. — Но я с удовольствием выслушаю ваши соображения, если вы, конечно, мне их доверите.
