– Что это за песенка? – спросила мать. – Где ты ее услышал, Николенька?
– А это я из самого себя сочинил!
Мать весело смеялась…
Вот про Степана бы в стихах рассказать, про тог какой он славный, как его мучают недобрые люди. Да только надо ли об этом писать? Ведь настоящая поэзия – это гремучие напевы, неслыханные звуки, неведомые мечты.
Он опять склонился над тетрадью. Шуршало перо, текли строчки. Розы, мирты, древние руины, мрачные привидения были в его стихах. Все, как у Жуковского, как у Бенедиктова.
…И опять потянулись бесцветные дни. В гимназию Николай не ходил. Андрюше становилось все хуже. Не надеясь на Трифона, Николай сам приводил знакомого лекаря Германа Германовича. Тот сначала аккуратно прописывал лекарства, а потом сказал:
– Надо отправлять больной в деревня. К мут-тер, к матушка. Это есть самое хорошо!
Не раз передавал Трифон барину с приезжавшими на базар грешневскими мужиками тревожные вести о болезни Андрюши, просил приехать за ним. Но отец не беспокоился – он давно свыкся с недугами старшего сына: «Поваляется в постели и встанет. Дело молодое!»
Обеспокоенный Николай собрался было сам поехать в Грешнево, как вдруг однажды, в вечерних сумерках, во дворе загромыхала карета. Послышался хрипловатый и, как всегда, чем-то недовольный голос отца:
– Что тут у вас стряслось, лихоманка тебя забери?
Это он спрашивал Трифона, опаслива лепетавшего что-то в ответ.
Николай быстро выбежал во двор. Отец был пьян. Глянув на сына мутными глазами, он заплетающимся языком промычал:
– Ты у меня смотри!..
Видимо, ему уже было известно все. Трифон, верно, доложил.
Объяснение состоялось на следующий день за утренним чаем. Взлохмаченный, хмурый, с расстегнутым воротом рубашки, Алексей Сергеевич чесал волосатую грудь и, попивая огуречный рассол, допрашивал:
– Значит, не допустили?
– Да, папенька.
– Выходит, скверно учился? Лоботрясничал? То-то я смотрю, у тебя синяк на лбу. Подрался? Скажи, не так?
Николай угрюмо молчал.
– Что же мне теперь делать с тобой? – продолжал отец. – Выпороть? Выпорю! А дальше что? Опять в гимназию? Нет уж, увольте. Благодарим покорно. Сыты и этим. Служить пойдешь! В Дворянский полк! И Андрея отправлю. Ему служба на пользу будет. Окрепнет, закалится. Все болезни как рукой снимет…
На этом разговор и закончился. Отец стал собираться в гимназию, чтобы объявить свое решение. Будучи убежден, что от гимназии все равно никакого толку не будет, он давно собирался взять оттуда своих сыновей. Да все как-то подходящего случая не представлялось.
Николая и обрадовало, и встревожило решение отца. Хорошо, что больше не нужно будет ходить в опротивевший душный класс, слушать назидательные речи Порфирия Ивановича, трястись мелкой дрожью перед Иудой и Мартыном. Вот только жалко было расставаться с друзьями-одноклассниками. Правда, с Мишкой он не в ладах. Зато есть Андрей Глушицкий, Коська Щукин, Васька Белогостицкий, Никашка Розов, Горошек с Горшочком… Теперь, в канун близкой разлуки, они вдруг стали как-то особенно близки и дороги.
Дворянский полк несколько пугал его. Не прельщала Николая военная служба, не волновал пышный офицерский мундир. Зато Петербург! О, как мечтал он об этом прекрасном городе, как часто, склонясь над книгой, со слезами на глазах шептал:
Люблю тебя, Петра творенье,Люблю твой строгий, стройный вид,Невы державное теченье,Береговой ее гранит…
Там, на берегу Невы, у подножия вздыбленного коня, на котором гордо скачет медный всадник, еще недавно стоял Пушкин.
Ради Петербурга можно надеть и серую шинель, и кадетские погоны…
Отец вернулся к концу дня. За ним въехала во двор еще одна карета с мягкими, бесшумными рессорами. Это для Андрюши.
– Собирайся! – проворчал отец, мрачно глянув на Николая. – Барахло не бери. Привезут потом. Отправляемся через полчаса.
Так быстро! Сердце Николая тревожно заныло. А как же друзья? Неужели он и распрощаться с ними не успеет? Нет, нет! Хоть Глушицкого увидеть. Он живет недалеко.
Не боясь гнева отца, Николай выбежал на улицу. На его счастье, Андрей Глущицкий оказался дома. Они обнялись на прощанье.
– Приезжай к нам в Грешнево, – торопливо говорил Николай. – И всем передай мое приглашение. Всем!.. На глазах у него навернулись слезы.
На переправе было тесно и шумно. Люди, телеги, лошади. Все смешалось в одну кучу. Паром находился еще на том берегу. Пришлось ожидать.
Николай вылез из кареты и, стоя на берегу, грустно глядел на Волгу. Вдруг кто-то крепко закрыл его глаза ладонями. И по тому, с какой силой это было сделано, он безошибочно определил: Мишка!
Ладони, прикрывшие глаза, сползли на плечи. Мишка обнимал друга и с упреком приговаривал:
– Эх, Никола, Никола! Как же так: уезжаешь! И проститься не зашел…
Взяв Николая под руку, Мишка отвел его в сторону и жарко зашептал:
– Знаю, сердишься на меня. Виноват. Каюсь. И все из-за этой гордячки Юлечки получилось.
– Неправда, – вспыхнул Николай. – Она совсем не гордая, сам ты раньше говорил. Она хорошая.
– Конечно, хорошая, – согласился Мишка. – Только малость задается. Разговаривать со мной не: желает.
Николай улыбнулся:
– Видно, заслужил.
– Может, и заслужил. – Мишка почесал в затылке. – Только знаешь что: давай, не будем ее касаться, а то опять повздорим. – Глаза у него погрустнели. – Неужели навсегда расстаемся?
– Почему навсегда? – заторопился Николай. – Приезжай в Грешнево. Кончатся экзамены, и приезжай. Ох, здорово будет. Рыбу половим, на охоту сходим. У нас чудесно.
Мишка помрачнел:
– С экзаменами у меня – полный швах. Нынче Мартышка кол закатил. Агромадный!
На этот раз Николай не поправил приятеля. Зачем? В такую минуту!
А меж тем по крутому Мякушкинскому спуску к переправе бежала шумная ватага гимназистов. Вскоре она была около Николая. Это – друзья-одноклассники. Их всех известил Глушицкий. Не было видно лишь Пьера Нелидова.
Гимназисты галдели, как грачи на пашне. Рассказывали смешные истории, потешались над Пьеркой, который остался вверху, на набережной, не захотев бежать вниз вместе со всеми. Как-никак, дядюшка у него – сенатор, а тетушка – фрейлина!.. По одному подходили к большой карете, в которой полулежал, поддерживаемый Трифоном, Андрюша, осторожно жали ему руку, желали скорого выздоровления. Андрюша слабо улыбался в ответ. Подошел паром. Началась обычная в таких случаях сутолока. Крики, понукание, перебранка. Барские кареты въехали на дырявый деревянный помост первыми.
Пора было идти и Николаю. Отец сердито махал ему рукой с парома.
Последние рукопожатия. Кто-то целовал Николая в щеки, кто-то обнимал. Он ничего не видел вокруг: слезы застилали глаза.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
