Только к весне эпидемия как-то поутихла, съежилась, зацепляя лишь по одному, по два в неделю, а не десятками в день, как раньше.
В апреле, сразу после подписания Сан-Стефанского договора, Лорис-Меликов вновь отпросился в долгосрочный отпуск вплоть до исцеления. Великий князь изобразил несказанную печаль по этому поводу и глубочайшее нежелание расставаться с командующим корпусом, хотя просьбе уступил очень быстро. В связи с уходом генерал-адъютанта Лорис-Меликова со своего поста по Кавказской армии главнокомандующим был издан лирический по духу своему приказ, растрогавший даже героя его. Были в нем такие слезные слова:
«Я уверен, что вся Кавказская армия разделит со Мною глубокое сожаление об оставлении генерал-адъютантом Лорис-Меликовым, хотя и временно, рядов ее, среди которых имя его останется навсегда связанным со всеми доблестными подвигами войск Действующего корпуса в минувшую кампанию. Не одна новая блестящая страница внесена им в славные летописи войск, ему вверенных, с которыми в течение 18 месяцев делил он геройские труды и тяжелые лишения, выпавшие на их долю; а взятие Ардагана, бой на высотах Аладжи, сражение на Деве-бойну и беспримерный в истории штурм Карса составят навсегда гордость русской армии. Глубокая душевная признательность Моя, любовь и уважение боевых товарищей и искреннее русское спасибо солдат, привыкших видеть своего корпусного командира в неустанных попечениях и заботах о них, да послужат генерал-адъютанту Лорис-Меликову залогом тех чувств, с которыми встретит его Кавказская армия, когда восстановленное здоровие дозволит ему вернуться вновь в ряды ее.
Главнокомандующий Кавказской армией и Кавказского военного округа Генерал-Фельдцейхмейстер Михаил».
Спустя всего четыре дня по Кавказской армии и Кавказскому военному округу был объявлен приказ № 261: «За отличие, оказанное в делах с неприятелем в минувшую кампанию 1877 – 1878 годов генерал-адъютант Михаил Тариелович Лорис-Меликов Всемилостивейше пожалован в Графское Российской империи достоинство со всем нисходящим от него потомством».
Отправляясь в Эмс, на воды, Михаил Тариелович едва ли предполагал, что судьба так просто не отпустит его со службы. На Кавказе он достиг не то что всего – выше всяких ожиданий. Едва ли воображение полтора года назад способно было в сладких снах показать те награды, что осыплют генерала, в мыслях давно простившегося с армией. По завершении отпуска он предполагал вообще выйти в отставку – по штату Лорис-Меликов состоял при особе Кавказского наместника. Но реального дела для него в Тифлисе найти было мудреней, чем до войны. Не осталось на Кавказе должностей по его чину. Разве что наместника. Да едва ли Михаил Николаевич захочет оставлять ее.
Живи и радуйся. Он бы и радовался. Благо первый человек, встретившийся в Эмсе, – добрейший Александр Иванович Кошелев. Александр Иванович постарел, погрузнел, стал сентиментален и легковат на слезу что горечи, что умиления, но в остальном был бодр и полон либеральных мыслей и проектов. Но первый же вечер прошел в печали. Ведь Михаила-то Петровича Погодина они тогда, в мае 75-го, – такого крепкого, ясного и живого мыслью – проводили как бы на тот свет. И как-то весь разговор превратился в бесконечный мартиролог – Лорис-Меликов мечтал, попав после войны в Петербург, возобновить свое знакомство с Некрасовым, умершим под самый Новый год. Александр Иванович горько переживал смерть князя Черкасского[36] во время подписания Сан-Стефанского мира[37]. Князь подготовил конституцию для освобожденной Болгарии, и Александр Иванович принимал участие в ее разработке, надеясь, что царь и своему народу подарит подлинно демократическую свободу. Уж наш-то народ заслужил.
– А что князь Дондуков-Корсаков? – спросил вдруг Кошелев. – Вы ведь его знавали. Сейчас очень многое в его руках.
– Александр Михайлович – человек, несомненно, умный. Но вот насчет гражданской отваги я вам прямого ответа не дам. Тут все зависит от обстоятельств. Прикажут – он самые прогрессивные установления переплюнет и такую республику учредит – весь мир, точнее весь демократический Запад, в изумление придет. А по другому приказу – тем же почерком изобразит самую страшную деспотию и всех уверит, что он принес болгарам подлинную свободу. А что до заслуг нашего народа – так он и в Двенадцатом заслужил. И больше, чем получил в шестьдесят первом.
На прощание Александр Иванович, растроганный рассказами Лорис-Меликова о юных годах и встречах с Некрасовым, подарил ему томик недавно вышедших «Последних песен» поэта. В книжку были вклеены выписанные от руки стихотворения, не пропущенные цензурой, и среди них страница из «Отечественных записок», кажется, со стихотворением «Осень». Впрочем, это Михаил Тариелович обнаружил уже дома, с азартом впившись в стихи, многие из которых он знал. Но эта «Осень» с датою 7 ноября – на следующий день после падения к ногам Лорис-Меликова Карса…
Прежде – праздник деревенский,Нынче – осень голодна;Нет конца печали женской,Не до пива и вина.С воскресенья почтой бредитПравославный наш народ,По субботам в город едет,Ходит, просит, узнает:Кто убит, кто ранен летом,Кто пропал, кого нашли?По каким-то лазаретамУцелевших развезли?Так ли жутко! Свод небесныйТемен в полдень, как в ночи;Не сидится в хате тесной,Не лежится на печи.Сыт, согрелся, слава Богу,Только спать бы! Нет, не спишьТак и тянет на дорогу,Ни за что не улежишь.И бойка ж у нас дорога!Так увечных возят много,Что за ними на бугре,Как проносятся вагоны,Человеческие стоныЯсно слышны на заре.
Вот и первая бессонница. Да, это точно «Отечественные записки» – их шрифт. И вроде даже читал их зимою, но стихотворение было без подписи, а на дату внимания не обратил. И поначалу стало ужасно обидно – вот как Николенька отозвался на великую мою победу. Нет, давно никакой не Николенька – первый русский поэт. Так ведь в каждой войне калечат и убивают людей – это ж не игра в оловянные солдатики. А зачем? За что? Тот же вольноопределяющийся Грушин, вдруг заговоривший в тех же «Отечественных записках», племянник мой Иван, Гейман, несчастный Бучкиев – не прозевай он тогда Хаджи-Мурата, дивизией бы командовал. И что мои обиды? Где-то вдали загудел паровоз, тряхнул составом. Все громче и громче застучали по рельсам колеса. «Человеческие стоны ясно слышны на заре». Откуда в этой сытой Европе, в курортном ее углу, человеческие стоны? Здесь небось и умирать отвыкли. Но после Некрасова долго еще каждый звук из вокзала, особенно ночью, будет пробуждать стоны, предсмертные крики и шепот. Смертей и изуродованных тел Михаил Тариелович на своем воинском веку навидался – не дай Бог. Но во время войны ты как-то отделен от страданий уже настигнутого пулей или саблей азартом битвы, жаждою победить и той мыслью, что не сегодня, так завтра и тебя зацепит. Хотя именно его Бог промиловал за все 180 всякого рода сражений так, что даже царапины не получил, и сейчас за это жжет стыд. К тому же лишения и неудобства походной жизни даже командующего корпусом мало отличаются от лишений и неудобств поручика или штабс-капитана. Видимость равенства и отвага на время войны оставляют тебя равнодушным к чужой боли. Но вот война кончилась.
Война кончилась, и все лихие призывы, с которыми вел свой корпус на штурм Ардагана, Зивина, Карса, превратились в пустые, напыщенные слова. А Некрасов уже тогда знал им цену. Мы с Гурчиным, подхлестнутые геройским ажиотажем Лазарева, составляли диспозицию, расставляли колонны, думали, как взять с налету Канлы, Хафиз и Карадаг, а поэт уже видел стонущие вагоны с калеками из отрядов Фадеева, генерала Комарова и подполковника Меликова.
Опять поезд. Нет, это совершенно невыносимо. Отдыхать нужно где-нибудь подальше от железных дорог. Да нет, не спасет! Вдруг вспомнился Каре в декабре 1855 года, когда привели к нему на суд и расправу буйного казачьего старшину. И на вопрос, что ж ты пьешь как скотина, старшина ответил:
– Это война из меня выходит, ваше благородие.
Война выходит. Почему-то та, Крымская, если и выходила, то безболезненно. Может, потому, что забот в обустройстве Карса было полно, не до переживаний, и первые радости женитьбы, и молодость… А сейчас душит бессилие что-либо изменить, поправить, вернуть к жизни мертвых, отправленных на тот свет по твоему приказу. Или – еще бездарнее, когда в конце ноября турки прислали откуда-то с юга целый полк редифа в помощь обороняющемуся Эрзеруму. И за три месяца один полудохлый турецкий полк опустошил Действующий корпус почти на треть. Вот где было бессилие! И сколько ни слал депеш в Тифлис и Петербург – пришлите врачей! – никакого толку. В ответ – сводки о раненых в Болгарии, там, дескать, и так некому лечить тысячи изувеченных. А у меня что ни день – двадцать трупов.
