Помнишь, я приехала на защиту к Башлыкову и встретила тебя, и вот тогда я сразу поняла, что люблю тебя. А ты уже был несчастен. Ты был несчастен, потому что рядом с тобой была Кира.
— Остановись, — предостерег ее Новохатов. — Не надо говорить ничего лишнего.
— Милый, милый, она не любила тебя! Женщина это сразу видит. Наверное, я Кире и в подметки не гожусь, да, это так. Но она не любила тебя. Это не твоя женщина. Да и ничья. Она сама по себе, пойми это, и тебе станет легче. Она не от тебя ушла, она к себе ушла. Я восхищаюсь ею, но она обреченная. У нее на лице печать отверженности. Неужели ты не замечал и не видел?
— Видел, — сказал Новохатов. — Конечно, видел. Но мне не нужна ее любовь, мне она нужна. И я ей нужен. Кроме меня, некому ее защитить и спасти.
— Гриша, — Шурочкин голос вибрировал и вливался ему в уши, как горячий пар. — Ее нельзя спасти. Она не из тех, кого спасают. Ей нужен только покой, и ее покой — в одиночестве.
Новохатов молчал, ожидая, что Шурочка еще что-нибудь добавит, потом произнес сдавленно:
— Она ушла к мужчине, Шура!
— Не думай так, родной мой! Я не верю в это, и ты не верь. Некоторые вещи мы, женщины, постигаем не рассудком, а по-другому, каким-то неназванным чувством, его дала нам природа. Кира могла уйти к мужчине, чтобы сбить тебя со следа. Она хотела, чтоб ты быстрее ее забыл, понимаешь? Она же не знала, как сильно ты ее любишь. Она думала, уязвленное мужское самолюбие поможет тебе забыть ее. На ее месте я поступила бы так же. Это просто представление, театр. А правда вот в чем: она не была с тобой, и не могла быть, и ни с кем она не может быть. Она не рождена ни матерью, ни женщиной. И знает об этом. Сначала, может быть, не знала, а потом узнала и освободила тебя.
— Кто же она такая, по-твоему?
— Спроси что-нибудь полегче.
Новохатов в темноте нашарил на тумбочке сигареты, пепельницу, закурил. Кира, Кира! Из каждого угла, клубясь, поднимались призраки с ее смеющимся лицом, а на кухне звякнула чашка, которую она достала из стенного шкафчика и поставила на стол. Ее любимая чашка с отколотой ручкой. Конечно, конечно! Он всегда видел и чувствовал ее отчужденность. В самые сладостные минуты, когда тела их сплетались в одно, она оставалась свободной и независимой. Разве он забыл эти мучения, разве забыл, как пытался подчинить ее, сломать, даже унизить, восторжествовать над ней и как ему это не удавалось. У него в руках обрывки ее платья и шелковый зеленый поясок. Только в одном вещунья Шурочка не права: Кира не полюбила именно его, Новохатова, но она еще встретит человека, которого полюбит. Который научится повелевать ее осторожным, трепетным сердечком и сделает ее счастливой. Он не смог, но найдется другой, кто сможет. Не тот старик, а молодой, ясноглазый, еще не узнанный.
— Что же мне теперь делать? — спросил он.
— Постарайся перетерпеть.
— То, что ты сейчас говорила, или полная галиматья, или ты самая умная женщина из тех, кого я встречал. Ладно, давай спать.
— Спи, любимый! Можно я лягу на твое плечо?
Он вдохнул аромат ее волос, отвернулся. Призрак Киры маячил на подоконнике, лукавый, шаловливый, манил его подняться, отдернуть штору и выглянуть на улицу. Десяти минут не прошло, как тугая боль из-под левого подреберья растеклась к нему в грудь и перехватила сердце свинцовым спазмом. Дыхание пресеклось. «Что это?» — подумал он без испуга. Боль заклинила бронхи и натекла в живот. «Это сердечный приступ», — сообразил он. Шурочка тихонько посапывала ему в ухо. Быстро заснула, намаялась.
— Шура, — позвал он негромко, стараясь не шевельнуться.
— Да, родной!
— Шура, у меня, кажется, небольшой инфарктик. Тебе придется встать.
В мгновение ока она была на ногах, свет зажегся. Умиротворенный, он смотрел на ее растерянное лицо. Нагая, она была ошеломительно хороша.
— Там на кухне, в ящичке, аптечка, — разделяя слова небольшими паузами, произнес Новохатов. — Там есть валидол и какие-то капли. Принеси, пожалуйста.
Через секунду она опять рядом — в руке мензурка, в другой стакан с водой. Завела ладонь ему под затылок, помогла поднять голову. Он выпил горькую гадость. Сунул в рот таблетку валидола.
— Что с тобой, что?!
— Сейчас пройдет. Дышать не могу, вот тут, под горлом, воздух застрял.
— Сейчас я вызову «скорую»!
— Нет, ни в коем случае! Ты слышишь? Не смей!
— Но как же...
— Сейчас пройдет, подожди минутку, сейчас пройдет! Уже лучше.
Она накинула сорочку, большой белой птицей летала по квартире. Все делала с необыкновенной сноровкой. Напоила его горячим чаем, к ногам положила грелку. Нашлепала ему прямо на сердце горчичник. Он скоро раздышался, действительно полегчало.
— Где ты всему этому научилась?
— Милый, родной, ты видишь, до чего ты себя довел! Да ты же пропадешь без меня.
— Погаси свет. Ложись, детка! Не разговаривай больше со мной.
Она послушна, как комнатная собачонка. В темноте привалилась к плечу, лизнула в щеку и вот уже снова посапывает, тепло дышит в ухо.
«Наверное, и смерть так приходит, как обвал с горы», — подумал он с прежним равнодушием. Валидол рассосался, он выплюнул на пол остаток. Боль истаяла. Можно было дышать глубоко. Но сердце еще не смирилось с подлым нападением. До утра он лежал и слушал бабаханье глухого колокола, разрывающее грудь.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Кира не желала возвращаться в Москву, чтобы лечь там в хорошую больницу на настоящее, серьезное обследование. В ответ на его настойчивые уговоры и упреки она, пугливо оглядываясь, рассказывала вздорные истории о чудовищном докторе Головкове, якобы медиуме и гипнотизере, к которому попасть в руки все равно что распрощаться с белым светом. Всем известно, что злодей по заданию уполномоченных организаций проводит эксперименты над молодыми, красивыми и здоровыми женщинами, она чудом от него спаслась, выпрыгнув из окна с третьего этажа. Но все же он, видимо, успел что-то над ней произвести, отсюда ее нынешнее головокружительное состояние. Слушать все это было забавно, и приятно было смотреть на Киру, оживленную, несущую чепуху, но совесть Кременцова была неспокойна. Он ее всячески убеждал, а в душе был рад, что она не поддается на уговоры. Он понимал, что если она уедет в Москву, то он ее, скорее всего, потеряет. Думать об этом было невыносимо.
И вот в голову пришла восхитительная, как показалось обоим, и очень разумная идея. Кире, подумал он, прежде всего надо отдохнуть и успокоиться. Ее болезнь, вполне возможно, чисто нервного происхождения. Она держится прекрасно, не хнычет, не впадает в уныние, но можно представить, какое потрясение она испытала, решившись уйти от мужа. Как он, старый эгоист, раньше этого не сообразил? Конечно, ей нужно отвлечься и рассеяться. И лучший способ для этого — не сидеть сычом в трехкомнатном городском дупле, а отправиться путешествовать. И ведь было куда — не надо голову ломать. Кременцов вспомнил своего друга, живущего на юге, у подножия гор, которого он в письме к Кире называл просто Рыбаком. У него уютный домик и отапливаемая пристройка, и места там пустынные, тихие, райские. Там Кира наберется сил, и бешеная лихорадка ее взгляда, от которой Кременцов старательно отворачивался, растает, потеплеет. Да и ему самому поездка пойдет на пользу, у него третий день в нервном тике дергается щека, и при каждом телефонном звонке у него щелкают зубы, как у паралитика. С возвращением Киры из больницы его перестали терзать навязчивые воспоминания и сожаления, только ее присутствие в доме было важно и дорого; ее слова, жесты, улыбки он впитывал в себя с греховной усладой; уходя по надобности из дома, оставляя ее одну, он отлично представлял, чем она занята каждую минуту: сейчас прилегла на диван с журналом, пошла на кухню пить чай, включила телевизор. Такая утомительная раздвоенность наполняла его неизведанным прежде ощущением полноты бытия, ощущением всепоглощающим и бодрящим. Но, счастливый, он все же чувствовал себя преступником, укрывающим то, что не могло ему принадлежать.
Когда он сообщил Кире о своем плане, она сразу и весело согласилась.
— Погоди, маленькая, — спохватился он, уже порываясь заказывать билеты. — А как у тебя с работой? Ты взяла расчет?
— Это все чепуха. — В ее взгляде мелькнула досада, точно она заметила в нем какую-то ущербность. — Я им напишу, что беру отпуск. Мне положен отпуск летом, но им еще лучше, если я отгуляю сейчас. Впрочем, это не важно.
— Не важно?
— Уважаемый Тимофей Олегович, уж вам-то лучше других известно, какая это все чепуха!
Ему это не было известно, напротив, работа и все, что связано с ней, всегда представлялось ему самоценным и наиважнейшим, но, услышав Кирино глубокомысленное «Уж вам-то лучше других известно...», он охотно закивал: «Да, да, разумеется...»
Через день они сели в самолет и полетели на юг. Кира нахохлилась у окошка, высоко подняв воротник свитера, ее слегка познабливало. Она неотрывно смотрела в бездну проносящихся под крыльями облаков, в их однообразном, смутном движении есть что-то непостижимое, величавое. Были вещи, которыми она могла любоваться бесконечно долго: море, плывущие облака, прекрасные человеческие лица.
