Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл sindikat
«…непременный „экшн“ любого гранд-слета синдиков, где бы тот ни проходил — торжественная Церемония поминовения жертв.
Это удобно: наша история в середине двадцатого столетия сложилась таким образом, что чуть ли не в каждом лесу вы наткнетесь на какое-нибудь кучное захоронение от десяти — чего там мелочиться! — до ста, а то и больше тысяч народу. Так что гранд-слет можно назначать, вслепую ткнув пальцем в карту…
В Минске это знаменитая «Яма» — нечто вроде киевского Бабьего Яра.
Нет ничего более унылого, более для меня принужденного, чем эти церемонии. Сентябрь, слякотный, мелко моросящий дождем день, чиновные бонзы Синдиката; впереди и позади автобусов — нанятый эскорт милицейских машин; казенные венки, фальшивящий хор девочек местной еврейской школы; высотный жилой дом, так буднично, так пошло громоздящийся на краю ямы, и несколько жителей, с любопытством глядящих из окон на толпу евреев внизу.
Все было собрано, все согнано так, чтобы и эта церемония прошла обыденно и сухо, как все вообще человеческие церемонии с установленным каноном.
Но вышел раввин, стал читать простуженным голосом «Изкор»[3], потом «Эль меле рахамим»[4], девочки запели слабыми голосами какую-то молитву, и — готово дело: все это замкнуло во мне мгновенно хороводом желтых листьев в сером тяжелом небе, отчаянным, страстным, обморочным порывом любви ко всем этим моим братьям и сестрам — и тем, кто упал здесь под головокружительной каруселью голых ветвей, и тем, кто стоял сейчас, бормоча «Амен» перед лицом полной неизвестности в самом ближайшем будущем…
И горло сжалось от безнадежной этой, обреченной любви.
Что это? Что это? Откуда это во мне, к чему, и когда все это кончится?..»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из Минска вернулась я вечером, и хоть очень устала, сразу полезла под душ. Все-таки вода лечит, производит, как в старину говорили, — умягчение злых сердец…
Потом долго сушила волосы, и крики поначалу не слышала из-за ровного гудения фена… И только когда Борис заколотил в дверь ванной кулаком, я испуганно выдернула штепсель из розетки.
— Мама!!! Выходи!!! — кричали они оба. — Горим!!!
Я выскочила — в халате на голое тело, босая… Дверь на лестничную клетку была распахнута, оттуда в квартиру валил едкий вонючий дым. Борис набросил на меня плащ, я поймала ногами какие-то его сандалии, Ева схватила бело-голубую тряпицу своего флага… Втроем мы скатились вниз по лестнице, вылетели из подъезда. Там уже толпились соседи из всех подъездов, стояла пожарная машина… — знакомая, в общем, картинка…
— Гос-ссподи!!! Кончится это когда-нибудь?! — надрывно крикнула рядом со мною соседка с третьего этажа, та самая, с которой я столкнулась в лифте в первые дни. Все мы стояли, в чем придется. Дочь, обернутая в свой штопанный израильский флаг, тряслась мелкой дрожью рядом…
— Вон он!!! Во-о-он!
— Где?! — вскрикнуло несколько голосов.
— Где?! Где?!
— Да вон побежал, вон, за углом!
Несколько мужчин бросились куда-то за угол, где рядом с клиникой «Дента-вита-престиж» всегда стояло множество машин… Но вскоре вернулись ни с чем… Мерзкий мальчонка опять улизнул…
Часа через полтора нам позволили войти в дом. На месте лифта зияла черная дыра, прогорела насквозь вся шахта. Я дрожала от холода и явно уже простудилась, — иначе меня невозможно было бы загнать в эту смердящую душегубку. Измазанные летающей в подъезде гарью, мы поднялись к себе, раскрыли все окна и двери…
Зазвонил телефон.
— Возьми трубку! — крикнула я дочери из ванной. — Только глянь на определитель.
— Мама, тебя…
Я подошла. Это был певец из Нью-Йорка, Фима Долгинцев, исполнитель идишских песен, он должен был на днях выступать в Москве на нашем концерте, посвященном еврейскому Новому году.
— Миленькая… дорогая… — проговорил он каким-то странным, насморочным голосом. — Вы понимаете, что я не смогу вылететь…
— А что случилось, Фима?! — воскликнула я. — Вы заболели?
— А вы разве еще не знаете? — спросил он, словно в обмороке. — Включите телевизор. — И повесил трубку.
Я включила телевизор и попала на кадры одного из тех тупых боевиков, снимаемых в студиях на макетах, которыми уже объелись даже подростки: в башню небоскреба на полном ходу врезался самолет и пробуравливал ее насквозь, так что от башни, как от торта, отваливался аппетитный кусок и валился вниз с хвостом чернобурки… Я принялась скакать по каналам, пытаясь хоть где-то поймать новостную передачу. Но повсюду почему-то гоняли именно этот идиотский боевик…
Когда-нибудь они доиграются со своими апокалиптическими компьютерными съемками, раздражаясь, подумала я, они научат кого надо — что делать с цивилизацией…
…пока наконец не поняла, что это и есть — новости. Новости нашей несчастной безумной эры. Новости нашей цивилизации.
Я завопила. Прибежали мои…
Мы стояли рядышком перед телевизором, я — босая, в халате, с феном в руке, дочь — завернувшись в истрепанный мятый флаг истрепанной мятой своей страны, — не в состоянии хотя бы сесть; стояли, как новобранцы, которым командир не дает команду «вольно!», стояли, и молча смотрели, как все падал и падал кусок башни, валился набок, заваливался, дымился и горел, как в бок ее вонзался смертельным перышком самолетик, и вновь все падало, дымилось, горело… как взбесившийся Программист все множил и множил файлы этой зловонной разлагающейся туши, — нашей Великой цивилизации…
Зазвонил телефон, мы наперегонки бросились к трубке, не глядя на определитель. Я успела схватить ее первой.
Это был Ревердатто. Почему-то он пел — довольно чистым и даже приятным голосом какую-то мелодию неуловимо-сталинского пошива… Я страстно его обматерила, он закудахтал и стал изображать горлом что-то рокочущее. Я бросила трубку.
— Узнаешь, что он пел? — спросил Борис, который стоял рядом и слышал громкое пение нашего шизофреника.
— Что-то знакомое…
— Ну, как же! — мрачно усмехнулся мой муж. — Песня-то известная, историческая… «А вместо сердца — пламенный мотор!»
…Я поплелась к компьютеру, потыкалась, как слепой котенок, «мышкой» в почтовую программу, обреченно увидела на строке знакомое имя. Что, что на этот раз отыщешь ты в наших провидческих книгах, мой вопящий пророк с белыми от ужаса глазами?
«…но сказал: чахну я, чахну я, горе мне! Изменники изменяют и изменнически поступают изменники. Ужас и яма, и тенета на тебя, житель земли! И будет, бегущий от крика ужасного упадет в яму, а выбравшийся из ямы будет пойман в тенета, ибо окна в вышине раскрылись и колеблются основы земли. Сокрушена будет земля, разбита будет земля вдребезги, содрогнется земля! Зашатается земля, как пьяный, и затрясется, как шалаш, и отяготит ее грех ее, и падет она…»
Я встала и поплелась в спальню… Рухнула в постель, завалила голову подушкой…
…и звала, звала к себе свое море… свои базальтовые плиты под прозрачной зеленоватой водой… свою финиковую пальму, встряхивающую гривой, будто она плыла мне навстречу… вставала над водой и снова уходила под воду, и все стремилась укрыться в толще воды, нырнуть поглубже, спрятаться от этого мира… Она всплывала… погружалась… всплывала… погружалась…
Всплывала и погружалась под воду…
часть третья
«Христианский бог — еврей,
В его голосе звучат слезы
Мусульманский бог — еврей,
Кочевник с голосом хриплым.
И только еврейский бог — не еврей…
…Он родом из будущего, из абсолюта,
Абстрактный бог, не идол, не дерево и не камень»
Иегуда Амихай«Все слова утомляют»«Екклесиаст», 1:8
глава двадцать седьмая. Наши монастырские новости
В начале октября разразился скандал в одной из крупных страховых компаний, работающих с Синдикатом последние лет сорок.
Медицинская страховка возмещала синдикам расходы на поддержание пошатнувшегося здоровья. Кроме, разумеется, лечения зубов — резцов, клыков, вставных челюстей и прочего черепного антуража — клац-клац! Но синдики выходили и из этого положения — клац-клац! («А для чего у тебя такие большие зубы?» — «Для страховой компании, малышка, клац-клац!!!»)
Делалось это просто: на справке, выданной дружественным и понимающим врачом, должно было быть написано что-то вроде: «воспаление полости рта»…
Почему-то все синдики лечили зубы у мужа одной из российских сотрудниц Синдиката. Считалось, что он хороший врач — может быть, потому что был неоправданно дорог. К тому же все-таки «свой».
Короче: этот зодчий, перекинув мост через пасть доктора Панчера, в справке, выданной ему, написал: «флегмона левой ягодицы», а через неделю, выдрав четыре клыка из пасти апостола Гурвица, написал тому «флегмона правой ягодицы». Эти листики журавлиным клином полетели в бухгалтерию Центрального Синдиката, откуда своим порядком пересланы были в страховую компанию, где некий ушлый сотрудник удивился столь поразительной симметрии боевых свершений этих, раненных в жопу, полковников… Были потревожены еще кое-какие бумаги… Запахло жареным… Повалил густой и удушливый дым… Синдикат залихорадило, причем, с головы: буквально недели через три сняли Штока, пламенного Гедалью Штока, траченного лишаями патриция, больше всех взывавшего к ответственности и самоотверженности в работе.
