Потом заговорили о детстве, вспоминали людей детства — я вспомнила слепую старуху-нищенку, иногда я отдавала ей свой бутерброд с повидлом, который покупала в школьном буфете за 4 копейки. Самым страшным было подойти и отдать, положить в сморщенную грязную ладонь этот бутерброд, передать его так, чтобы не коснуться ее жестких ухватистых пальцев… Вспомнила, как однажды бесшумно шла за ней по липовой аллее, хищно прислушиваясь к бормотанию: «Липа… это липа пахнет… липа хорошо от кашля помогает… От всего липа помогает… и только от слепоты моей проклятой ничего не поможет…»
Я описывала странное свое чувство, что старуха где-то жива. Прошло с тех пор лет сорок… Марина кивала, говорила: — да-да, конечно, совершенно живехонька…
…Так начался этот тематический вечер, подготовленный каким-то прохвостом-издевателем не из самых высоких чинов, — там, над нами…
Часу в седьмом мы поднялись и вышли, и на Большой Никитской, возле витрины театра Маяковского, остановились в остолбенении: на строчке «Сегодня» было написано: «концерт Робертино Лоретти».
— Что-что? — спросила я. — Как это? Он разве жив?
— А ты разве жива? — спросила Марина.
— Нет, ну я в том смысле, что о нем ведь сколько не было слышно, а? Помнишь — «Джяма-а-аайка!»… Как я была влюблена в него в первом классе!
— И я тоже, — сказала она.
— Я ради него, знаешь, на спор перепрыгнула широченный арык, на дне которого валялась страшная железная арматура…
…И мы, как сном влекомые, пустились искать кассы, которые почему-то находились не в самом театре, а где-то в другом подъезде. И кассы заворачивали за угол, ускользали и прятались в каких-то подъездах и смежных магазинах.
На ступенях одного из них стоял молодой человек с билетами в руках.
— А почем ваши? — спросила Марина.
— У меня по три тыщи, — сказал он, — но я дешевле отдам, я их в «Книжном казино» выиграл, а моя девушка не пришла.
— И почем же вы отдадите?
— Ну… а вы сколько можете дать?
— Мы? Сто рублей, — сказала Марина быстро, отстраняя меня вместе с выхваченным из сумки кошельком. (Она говорит — ты выхватываешь кошелек из сумки молниеносным движением, как оскорбленный горец — кинжал.)
— Ну, нет, — сказал он, — за сто рублей я лучше выброшу их совсем. — Аккуратно порвал, посыпал на асфальт и ушел, а мы вошли в какой-то магазинчик по соседству, где в углу в окошке сидела тетка, скучала.
— Я ничего не понимаю, — сказала ей Марина. — Где толпы фанатиков, где истеричные старухи, бывшие первоклассницы, прыгающие через арыки ради Робертино? Почем, вообще, концерт?
Та помедлила и сказала:
— Цены разные… от ста на галерке до…
— Вот и налейте два по сто, — дружелюбно перебила ее Марина.
Мы спустились в гардероб, сдали пальто, и я взяла бинокль, страшно волнуясь. Я не помнила лица Робертино Лоретти и не представляла себе, как может сейчас выглядеть кумир моего детства. В моих ушах звучал только небесный голос итальянского ангела, пропитанный запахами ташкентского лета.
Мы вошли в пустой, практически, зал, сели в партер, где несколькими группками сидели немолодые поклонники «итальянского чуда», и стали ждать начала концерта…
Но его все не начинали. Очевидно, незадачливые организаторы поджидали еще пяток-другой народу. Время от времени мы принимались неубедительно хлопать.
Наконец вышла дама с картонным «адресом», раскрыла его, стала читать про легендарное имя Робертино Лоретти, про его всеобъемлющую славу, про то, как замер в тревоге весь мир, когда стал ломаться голос гениального мальчика, и как спустя время этот голос возродился настоящим итальянским бельканто… Далее она распевно повествовала — с каким оглушительным успехом концертирует маэстро по всему миру. Горстка публики покорно ждала выхода певца. Дама захлопнула «адрес» и ушагала со сцены. Наступила тишина… Публика ждала…
И наконец на сцену выбежал, подрагивая ляжками, толстенький господин, похожий на хозяина пиццерии. Я нащупала бинокль и обреченно приблизила его к глазам. Ничем не напоминал он певца — в сером будничном костюме, полосатой рубашке с отложным воротником, ремнем под круглым животиком…
Грянула «фанера», певец дунул в микрофон и запел… Все переглянулись. Звука не было. Продолжая петь, он показал на ухо, покачал головой, делая знаки кому-то за кулисами, что ай-яй-яй, микрофон не в порядке…
— Смотри, не свались в свой арык, — сказала Марина, не поворачивая головы…
Никогда, пожалуй, мне не было столь ясно, что этот вечер уже существовал у кого-то в воображении, что его сочинили, подготовили, выстроили с какой-то дьявольской иронией и тщанием, любуясь созданной ситуацией, еще и еще подбавляя деталей: — а вот тут маленько, а вот, сбоку чуток…
…В паузах он откашливался в сторону, а в перерывах между песнями заигрывал с публикой, выстреливая заученными шутками. Переводила его речь немолодая женщина в платье с какими-то сельскими оборочками на груди и рукавах.
Было страшно и непонятно, — зачем все это, зачем он вышел петь.
— Наверное, он очень беден, — сказала Марина… — похоже, у него даже нет концертного костюма…
Иногда мы переглядывались в темноте, особенно когда милосердная российская публика хлопала и кричала «браво» после песен.
Господи, главное, чтоб не запел он «Сайта Лючию»!..
Все свое сознательное детство я мечтала солировать с этой песней в хоре районной муз.школы. Более того: засыпая на раскладушке, в папиной мастерской, я каждый вечер представляла себе, как пою эту песню — в театре!
Но руководитель нашего хора Алевтина Борисовна говорила:
— «Нет-нет, это партия для первого сопрано, а у тебя — надежное второе».
— А сейчас! Робертино! Споет любимую всеми народами песню «Санта Лючия»! — объявила переводчица с сельскими оборочками.
Он запел, показывая залу, чтобы все подпевали…
— Пошли, — сказала я. Сердце мое обливалось кровью. Кто-то жестокий поставил нас в угол за невыполнение какого-то очень важного урока… Мы шли по проходу между рядами, на сцене маленький пухлый человечек дирижировал вразнобой мычащей публикой… Знойный Ташкент всеми, открытыми по-летнему, окнами моего детства дышал мне в спину глубоким голосом ангела, выводящего «Са-ан-та-а-лю-у-чи-ийа»…
…Напоследок мы заскочили в туалет, неожиданно просторный и гулкий.
— Акустика-то здесь, а? — сказала Марина из соседней кабинки. — Лучше, чем в зале… — И запела: — «Лод-ка — мо-я — лег-ка, весла су-хи-и-е…»
— Как — «сухие»? — крикнула я. — Весла — сухие?!
— А какие? — доверчиво спросила она из-за стенки.
— Весла — большие! «Ло-одка моя легка, весла бо-оль-ши-ие»…
Мое надежное второе сопрано, отзываясь от кафельных стен, зазвучало глубоко и полно, осуществляя, наконец, мою давнюю мечту: я пела «Санта Лючию» — в театре!
Мы одновременно спустили воду и дружным дуэтом закончили: «Са-анта-а-Люу-учи-и-я, Сан-та Лючи-ия!!!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава двадцать девятая. «…и приобщитесь к дщерям израилевым…»
К очередной Хануке мы с моими ребятами затеяли грандиозное действо: исполнение в зале Чайковского оратории Генделя «Иуда Маккавей». Один из моих друзей добыл в Иерусалиме редкие эти ноты — на английском. Я заказала перевод текста на русский язык и самолично отредактировала его за две ночи.
Один из лучших в России камерных оркестров, с солистами из Большого, под управлением молодого и уже знаменитого дирижера должны были исполнять эту жемчужину классической музыки, посвященную победе горстки еврейских повстанцев против отлично вооруженной армии греко-сирийских захватчиков… Время действия — период Второго Храма. Одна из сакральных и неумирающих тем нашей таинственной истории.
— А кому адресовано это мероприятие? — задала на совещании департамента свой извечный вопрос Рома Жмудяк, которую я осмелилась попросить направить приглашения посольствам и VIP-персонам…
И как всегда, я ответила:
— Вам! Лично вам, Рома… как ценителю классической музыки.
— Но Посольство уже привозило сюда какой-то оркестр пару лет назад с чем-то подобным… Они могут взвиться и потребовать, чтобы Посол сказал два приветственных…
Я взвилась и потребовала, чтобы мне не морочили голову с этими дип.мудаками… Тогда Рома сказала, что никак сегодня не сможет никого обзвонить, потому что на даче у нее прорвало батарею, а Гройс как раз должен улетать на Гавайи для организации нового межконфессионального Конгресса, и его надо простирнуть, погладить и собрать…
На другое утро в моем кабинете раздался звонок, и вкрадчиво-укоризненный голос Рамиреса, виясь, как локон вкруг моего уха, сообщил мнение Посла: мы обязаны на программке концерта указать, что впервые это выдающееся произведение Генделя было, хотя и частично, исполнено под эгидой Посольства… Кроме того, Посол хочет выступить перед концертом с приветственным словом на две…
