Книга как источник знаний
Пестряковскую школу закрыли аккурат к Новому году. Сбежал последний мало-мальски грамотный учитель, прихватив с собой выпускницу средней школы Ленку Переверзеву, деньги, собранные на ремонт крыши и пачку методичек. Школа, ошеломленная такой внезапной подлостью, начала ветшать на глазах, дурнея, как увядает брошенная жена. Приехавшая из райцентра равнодушная комиссия загрузила в полуторку еще годное для обучения, вывезла два сарая колотых дров, портрет Александра Пушкина, писанный еще при царе Николае маслом, и колокольчик, которым сзывали школяров на уроки. Обходя широко рассевшуюся по совхозной земле зеленую, как лягушка, школу, комиссия стучала по фундаменту, щупала доски, а особо недоверчивые даже пытались высадить утлые деревянные рамы. Нет, Пал Иваныч, хоть ты меня режь, эту рухлядь мы и не спишем, и не продадим, – сказала заведующая РАЙОНО, – надо её утилизировать, а землю проведем, как паи. А не жалко? – Пал Иваныч был мужиком с хозяйства, – такой крепости дом? Каменна кладка по первому этажу! А опять – куда детей-то? Куда, в Кашурино, там восьмилетка, а их и того мало будет. Пал Иваныч глотнул из фляжки, угревшейся в сапоге, плечами пожал и сказал на прощание всхлипывающей директорше, все кутавшейся в куцый полушалок, – сторожа поставьте. А либо истопника, – и убыл. Топить было нечем – дрова вывезли, и Александра Никитишна умолила деда Петрова приглядеть за школою хоть бы и до весны. А топить чем? – спросил дед, пройдя по двум этажам и заглянув в подпол, – хоша бы мебель каку бросили б? Все дровы обреудили… Книжками топи, – сморкнулась в белый платок директорша, – там весь подвал – одни книги…
Дед Петров, как мужчина совестливый и умственный, такого разора не одобрил. Наказав тёще поддерживать хозяйство в виде коровы Марты, отправился по вырубкам и за неделю один сарай наполнил в потолок. Похвалив себя за сохранение социалистической собственности от капиталистов, протопил круглую крепкую печь, отчего свежая серебрянка пошла пузырями, как лужа в июльский дождь, и приступил к описи имущества. Книги, брошенные в подполе, показались деду живыми. Разместившись на увязанной бечевкой пачке, Петров потащил к себе верхнюю. Вона! Физика 9 класса! – Петров послюнил палец. – Ох ты, какие тут знания напиханы! Гляди, как все мудро Господь обустроил, а учебник написали Розенберг с Пушкаревым… вона как… нет, физика мне пока с трудом. Меня когда в армию призвали? Вот! Буду поначалу «Родную речь» осваивать. Петрову речь понравилась. Были в ней картинки с полями ржи, птицы, летящие в небе и фото картины «Письмо с фронта». Дед прослезился и закурил. Мамка как похоронку получила, побила почтальонку Верку прям сумкою, а потом обе сидели, ревели в один голос. И холодно было, и шибко есть хотелось. Дед перелистнул страницы, – вот, это ладно! Сенокос! Это как хорошо было-то! Опять же бабка Пелагея с дневной дойки нальет полный глечик, тряпицей обмотает, картохи даст, хлеба домашнего, Петров собаку свистнет – и ну через лес, а пыль теплая, а лужи подсохли, а в них лягушонки малые. И вот он лопухи сплетет, насадит туда мелочь эту, и в корзинку. А потом, на сене, Вальке, самой визгливой бабе – да в сарафан, когда та приснёт у стога. Хорошо, да. Картины прежней, счастливой молодостью жизнью, плыли перед глазами Петрова, соединяясь в разноцветные облака-шары… За неделю дед книги разделил по степени влияния на него, Петрова, и вышло у него шесть кучек – одна для надобности жизни, там все – как репу сажать, как автомат собирать, как провода соединить, чтобы не убило и астрономию. Вторая кучка вышла исключительно из словарей. Дело это было мутное, и как их приспособить к жизни, Петров не понял. В третью ушли книжки затерханные, оборвыши, с расписанными чернилами Ломоносовым или Толстым – это на раскурку. Четвертая и пятая вышла литература для чтения. «Витя Малеев в школе и дома», « Заяц Стёпа», «Анна Каренина» – это все дед уготовил на зимние вечера поднимать просвещение. Шестая вышла ценная – карты, ох, и полезная вещь! Петров даже город Будапешт нашел, до которого на танке добрался. А вот Пестряково не обозначилось нигде – за малостью в общемировом пространстве. Так и потянулись длинные зимние, да покороче – весенние вечерки, и прошел дед Петров всю школьную премудрость – при свете керосинки да веселой трескотне печки, с хрустом пожиравшей хворост.
Подсолнушки
Живописуя милое моему сердцу Пестряково, невозможно упустить из виду пестряковские удовольствия от жизни. В больших шумных городах человек мечется, тратит с трудом утаенные от государства деньги на мнимые радости и все никак не поймет, что радость-то в любви. А любовь незаметна глазу и даже стыдливо сокрыта от остальных любопытных. Потому и подсолнухи. Вот ты меня спроси – на что ты про цветок, и где любовь? Ответ, для нас, пестряковцев – прост. Подсолнух от «под солнцем». Резонно? А то! Так и семья когда есть пара – тут либо муж солнце, а жена в его сторону головой ворочает, либо ровно напротив – муж повернут и греется в лучах любви. Потому по весне пестряковцы щедрой рукой засевают, что можно – подсолнушками. И к августу по огородам любо дорого смотреть на красоту. Везде полыхает огонь любви загасить нечем. Ярко, жарко! А еще и шмель полетит, и пчелка, и какая букаха – она прикормится у цветка, как, стало быть – дети-внуки у бабы с дедом. Пей-ешь, ничё не жаль! Опять семенки. Ну, это такое изысканное дело, что семью объединит в один присест. Больше всяких подсолнушков ростит баба Настя Копейкина. Уж у всех хороши, а у бабы и избы не видать. Ага. Завместо крыши можно прятать себя в случае небесных осадков. А уж как повянут, головки опустят, тут баба идет срезать, семенки лущит, после сушит, на чистых рушниках. Но тут главное поклеву не допустить от птиц. А уж потом жарка. Тут секрет. Баба жар в печи нагребет, потом разгребет. И – сковороду – вовнутрь. Чтобы жар был всесторонний. И сольцы присыплет. И юх-эх! Как зачнут семенки скакать-прыгать, щёлк-пощёлк, зубами прям как волк. Тут тяни назад, вся изба в постном масле запаха, аж коты с печки падают в восторге аппетита. Тогда баба идет к соседу, тот вдовый, но похаживать ходит, а жаниться говорит смыслу нет в такие суровые года одиночества. Придет, конфекту бабе принесет, а сам носом, а нос – уточкой, воздух берет, пропуская в организм. И сядут, баба шкалик, и блюдо с семенками. Зубков у обоих мало оставши, так ногтем подковырнут – щелк-щелк, тьфу-тьфу, щелк-щелк. Чисто птица диковина. Лузги горки по обе стороны растут, баба Настя улыбается в надежде обретения счастья, и все на деда глаз косит – поймет этот старый дурак, что бабе с дедом надо быть в паре жизни, или нет? А дед себе мыслит – обженит, каких семенок доспросишь? У-у-у, только и паши на ее огород. И годит, молчит – насчет браку-то. Так и сидят, вечерят. Пока коров с поля не погонят.
Качели в небо
Ох, и доложу я вам с открытой душой – пестряковцы наши, чисто дети малые! А дети наши, пестряковские, насупротив будут умственнее. Пример – будьте любезны. По концу августа дети ноги разминают – мяч гоняют. Чтобы к учению в школе кровь от головы в ноги перешла, освободив голову для знаний. Но, то дети?! А старый, что малый! Хотя и ревматизьм гуляет в суставах, не разогнуться. Так и обложись пчелой, или утин иди прискать, еще в мешок неплохо прыгнуть. Листа березового насуши – и на печку. Лежи, как в бане. Есть же опыт народных исцелений! Нет! Ну, нет, и нет! До картохи еще пара недель, яблоки пошли, радости много. Опять – пенсия ко времени. Колбаса в сельпо. Стой в очереди, думай о вечном. Нет. И все дед Ванька Прошкин. Шебутной старичок, невзирая на оклад бороды. У других дедов бороды висят ровно, чисто полотенца, а у Ваньки вечно половичком задравши. Это он, говорит, я часто на небо глядел-глядел, все хотел лебедь белую, принцессу-королевишну увидать. А увидал баб Зинину дочку. Молодуху. Катьку-с-пряником. Ничё тётка, веселости лихой, но уморила она деда нашего, не сказать какими играми. То ей прятки, то горелки, то качели, то карусели. До чего игривая Катька, вертушка просто. Все на ярманки любила ездить. Медведя поглядеть, какой на гармошке играет, и даже наладилась в тире по зайцам палить. Во, как! И сильно пряники печатны любила. Страсть у ей была. Чтоб прослоечка смородова, или яблошна, а всего лучше – малинова. Все дедовы пенсии профукала на те пряники, да. А тут затеявши старички наши на досточке прыгать. Такая забава нехитрая. Один на конец досточки встанет, сам сожмется, а руки – как птица крылья разбросает. А другой на свободный конец доски и сиганет со всей дури. Так и скакали. Бабам, правда что, неловко было насчет юпок. Но они низко. А деды – фр-р! фьють! Собаки лают, яблоки от грохота падают, ребятня аж про мячик позабыла. Кто бабки подревнее из боязни рассыпаться, сидят культурно, частушки поют:
