Мистер Монтгомери поднял голову и озирался.
— Что случилось, Марта? Кого-нибудь ранило?
— Капрал Норт, вы не поддержите мистера Монтгомери с той стороны? Я сама донесу несессер, Туанетта. Вы мне не понадобитесь. Эдгар, не бери фляжку. Оставим ее этим джентльменам, которые любезно приняли меня в игру.
Мистер Монтгомери не нуждался в моей поддержке.
— Сэр, отойдите, пожалуйста… Марта, что случилось?
— Все твои детские проказы… Как ты нас насмешил… Направо, Эдгар… Нет, в следующую дверь. Спокойной ночи, джентльмены. Благодарю вас.
— Не нужен мне его револьвер, — сказал старшина, — и виски его тоже. Я дал зарок.
— И я, — сказал капрал.
— Утром ему отдам, — сказала Туанетта, пряча и то и другое в сумку с шитьем.
Капрал сгреб холостые патроны и сказал старшине:
— Пошли отсюда, пока не начались расспросы.
Бармен, наверно, нажал кнопку вызова вахтенных. К нам с Туанеттой подошли двое.
— Что за шум?
— А, вы об этом! — рассмеялся я. — Один пассажир расшалился, как школьник. Притащил летучую мышь из резины. Хотел напугать дам… Бармен, можно два стакана содовой?
— Что ни ночь, какой-нибудь номер, — сказал вахтенный и ушел.
Мы сидели вдвоем за столиком, глядя друг другу в глаза. Пара хороших глаз может вывести меня из равновесия. Глаза у миссис Уиллз были необыкновенные во многих отношениях. Во-первых, правый глаз слегка косил, что несправедливо считается изъяном; во-вторых, нельзя было сказать, какого они цвета; в-третьих, они были глубокие, спокойные и веселые. Нырнув в такие глаза, я не всегда отвечаю за свои слова.
— Простите, какого цвета у вас глаза?
— Некоторые говорят, что по утрам они голубые, а ночью карие.
Руки занимают меня почти так же. Позже я узнал, что Туанетта на пять лет старше меня. Ее руки ясно говорили, что в прошлом они занимались тяжелой работой — может быть, мыли посуду на кухне, — к тому же она, по-видимому, недоедала и с ней плохо обращались. Она страдала, но во всех остальных отношениях — духовно и физически — преодолела эти испытания, выстояла. Для дружеских и любящих глаз грубость ее рук стала одухотворенной. Миссис Уиллз их не прятала.
— Простите за расспросы. Вы англичанка?
— Думаю, что да. Меня нашли.
— Нашли?
— Да, в корзине.
Я был в таком восторге, что эта удача вызвала у меня смех.
— А какие-нибудь предположения у вас?..
— Теодор, опомнитесь. Мне было меньше недели. Вы знаете Сохо?
— Это район Лондона, где много иностранных ресторанов и живут художники. Никогда там не был. — Я смутился. Понятно: приют; понятно: судомойка. Подобно Генри Симмонсу, она выбилась из самых низов лондонской жизни, но — в отличие от Генри — выговор свой исправила. Она говорила по-английски как леди, с легким иностранным акцентом. (Моя гипотеза была — стажировка в дамской парикмахерской, возможно, театральной… она узнала, каково иметь покровителей, — узнала достаточно, чтобы утвердиться в природной своей независимости: понятливая ученица.) Тонкая золотая проволочка протянулась между нашими глазами, и по ней бежали туда и сюда какие-то токи. Руки мы держали перед собой на столе, как примерные ученики. Но мои постепенно придвигались к ее рукам — плавно, как на планшетке спиритов.
— Думаю, что я наполовину еврейка, наполовину ирландка.
Мной снова овладел смех.
— Завидное положение у сироты: получаешь все блага и не надо слушать советов. — Золотая проволочка позванивала. — Отрава семейной жизни — советы. — Кто теперь занимался обобщениями? — Можно спросить, какое новое дело вы себе подыскали?
— Я собираюсь открыть магазин в Нью-Йорке — а потом, может быть, в Ньюпорте. Дамские вещи — не платья, не шляпы, просто красивые вещи. Это будет очень модное место. — Она не выделила слово «очень»; магазин будет очень модный — и все тут. Я сразу отметил в ней эту зрелость суждений.
— Как вы его назовете?
Мои пальцы дотянулись до ее пальцев.
— Не знаю. Я сменю имя. Может быть, выберу какое-нибудь простое, вроде Дженни. В магазине все будет просто, но изысканно. Может быть, в первые недели ничего и не купят, но они вернутся — посмотреть еще разок.
Она поднесла бокал к губам. Потом опустила руку на стол, туда, где она прикасалась к моей.
— Чем вы занимаетесь, мистер Норт?
— Я студент. Когда война кончится, вернусь в колледж.
— Что вы изучаете?
— Языки.
— У вас симпатичные приятели. В форте Адамс много таких?
— Да. По разным причинам нас не отправили за океан. Зрение у меня в порядке, но чуть хуже, чем требуется в действующей армии.
Пальцы моей правой руки уже переплелись с ее пальцами. Сперва глаза, потом руки — я понемногу осваивался.
Она спросила:
— А когда вы научитесь языкам, что будете делать?
Она крепко схватила мою егозливую руку, прижала к столу и накрыла ладонью, чтобы утихомирить.
— Позавчера в Нью-Йорке я был на волосок от гибели. Родственник моей матери занимается импортом китайских шелков. Большая контора. Машинистки бегают на задних лапках, как дрессированные мышки. Он предложил мне место по окончании колледжа. Говорит, что война продлится от силы месяц, то есть я окончу в двадцатом году. Он шотландец и хозяин каждому своему слову. Пообещал, что через пять лет я буду зарабатывать пять тысяч в год. Я минуты три боролся с искушением. Потом поблагодарил его как следует и ушел. На улице я пугал нью-йоркцев криками «Контора! Контора!!». Нет, мне не обязательно сорок лет сидеть на стуле, чтобы заработать деньги.
— Теодор, тише!
— Я буду актером, или сыщиком, или путешественником, или дрессировщиком диких зверей. Заработать я всегда сумею. Чего я хочу — это увидеть миллион лиц. Я хочу разглядеть миллион лиц.
— Тсс… тсс!
Я понизил голос:
— Наверно, я уже видел миллион, и вы — тоже.
Она молча смеялась.
— Но вы — новое лицо, мисс Дженни. Если ты бродишь по свету, тебя поджидают на пути Неаполитанский залив, гора Чимборасо и прочее. Тебя поджидают неожиданности вроде мистера Эдгара Монтгомери… большие неожиданности вроде мисс Дженни. — Я наклонился и поцеловал ей руку. Поцеловал еще раз и еще.
Бармен крикнул:
— Леди и джентльмены, бар закрывается через пять минут. Солдат, у нас эти штучки не положены. Вы слышали, я сказал «леди и джентльмены», — к вам это тоже относится.
Я гордо поднялся и произнес:
— Бармен, мне не нравится ваш тон. Мы с этой дамой женаты три года. Прошу вас немедленно извиниться перед моей женой, иначе я доложу о вас мистеру Пендлтону, администратору этой линии и моему двоюродному брату.
Меня услышали даже гуляки.
Бармен сказал:
— Я не хотел вас обидеть, мадам, но могу сказать и мистеру Пендлтону и кому угодно: где ваш муж, там всегда какие-то чудеса. Двадцать минут назад он лежал тут замертво.
Миссис Уиллз сказала:
— Спасибо, бармен. Вы, конечно, понимаете, что надо быть снисходительным к солдатам, которые едут на побывку, перед тем как отправиться за океан и проливать за нас кровь.
Гуляки зааплодировали.
Она встала с бокалом в руке и надменно произнесла:
— Мой муж — выдающийся человек. Он говорит на двенадцати языках лучше, чем по-английски.
Новые аплодисменты. Я обнял «женушку» и закричал:
— На ирокезском! На чокто!
— На эскимосском! — крикнула она.
— На верлиокском!
— На бишбармакском!
Раздались крики: «Налейте им!» — «Шпрехензидойч!» — «Моя любит китайска девуска!»
Зардевшись от успеха, мы сели — образец супружеской любви и счастья.
Однако нас неожиданно отодвинули на второй план мировые события. На лестнице появился вахтенный в зюйдвестке, с керосиновым фонарем в руке. В детстве он, видно, слышал глашатаев и загорланил что было сил: «Леди и джентльмены, прошу внимания! По радио сейчас передали, что война кончилась. Подписано — как его! — перемирие. Капитан велел объявить в салоне, а которые спят, тех не будить. Идет большая волна, мы, наверно, задержимся, причалим в Ньюпорте или Фолл-Ривере… Томми, капитан велел сказать, что линия выставляет бесплатное угощение тем, кто не лег. Я пошел в машинное отделение».
Поднялся адский шум. Гуляки швыряли через весь салон посуду. Плевательницы были тяжелы для метания, зато их удобно было катать. В зал повалили картежники.
— Дженни, — сказал я.
— Что?
— Дженни, давайте не расставаться.
— Я вас не слышала.
— Нет, слышали! Нет, слышали!
— Да что вам взбрело в голову!
— Дженни!
— Да… война у нас не каждый день кончается. Минут через десять приходите в семьдесят седьмую каюту. Будильник у меня поставлен на полшестого.
Я закружил ее в воздухе. Когда я опустил ее на пол, она ушла вниз, в каюты, отведенные для слуг; я пошел наверх и уложил чемодан.
«Charmes d'amour, qui saurait vous peindre?» — написал Бенжамен Констан, рассказывая о подобной встрече. «Очарование любви! Кто может тебя изобразить!» Щедрость женщины, уверенная нежность взрослого мужчины — благодарная хвала природе, раскрывающей себя, хотя и с напоминанием, что конец у всех — смерть, смерть — неизбежность, смерть, соединенная с жизнью в цепи бытия — от первозданного океана до конечной стужи: «Charmes d'amour, qui saurait vous peindre?»
