«Не торопясь, – вспоминает он, – я записывал на бумагу черновые наброски, в которых отбирал и просеивал материал безотносительно к структуре своего исследования, план которого уже был готов».
Это был план той самой книги, которую он некогда мечтал озаглавить «Wir Epigonen». Теперь книга называлась «Философия культуры», и уже в планах Швейцера она приобретала довольно монументальные размеры. Первая ее часть должна была разбирать причины современного упадка буржуазной культуры, вторая – трактовать идею Уважения к Жизни в связи с прежними попытками европейской философии дать основание позитивному этическому отношению к миру; третья – изложить концепцию Уважения к Жизни.
Конечно же, когда Швейцер начал анализировать концепции европейской философии, искавшей этическую основу для приятия мира, ему захотелось подробно изложить всю историю этих трагических поисков. Впоследствии он не жалел о предпринятом огромном труде, потому что анализ этот помог ему уточнить собственную концепцию. Ему понадобилось много книг по философии. Друзья пересылали ему их из Цюриха через международную женевскую организацию.
В душном ламбаренском климате немногим европейцам удавалось проработать больше двух-трех лет без продолжительного, полугодового, отпуска в Европе. Супруги работали в Африке уже четвертый год, и Елена с трудом переносила теперь климат Ламбарене, так что в сезон дождей 1916/17 годов им пришлось на время уехать для отдыха в Кейп-Лопес. Знакомый лесоторговец предоставил им домик возле Кейп-Лопеса, в Чиенге, в самом устье одного из протоков Огове. Раньше в этом домике жил надсмотрщик плотогонов, но с войной сплав пришел в упадок, и домик пустовал. Плоты все же продолжали приходить время от времени из верховьев Огове, и доктор Швейцер решил в благодарность за предоставленное ему жилье работать вместе с африканцами на берегу. Из-за древоточца оставлять бревна в воде нельзя было, а европейские лесовозы приходили теперь в Кейп-Лопес редко. Поэтому во время прилива рабочие-габонцы, а с ними и сорокадвухлетний доктор разных наук вкатывали двухтонные и трехтонные бревна окоуме на берег. Иногда у них уходило по нескольку часов на то, чтобы вкатить такую плеть. Это была тяжкая работа, и пот, который проступал у них на рубахах, был одинаково прозрачным и соленым. То, что кровь у них одного цвета, доктор убедился уже давно.
Новый труд оставлял доктору Швейцеру много часов досуга. В часы отлива он лечил местное население и писал свою историю цивилизации, «формулируя природу этического». Одна из глав уже стала вырисовываться целиком, и он мог бы быть счастлив в этот страшный для Европы год, если бы не данное ему природой острое чувство сострадания, если бы не обретавшая теперь философскую плоть его этическая идея уважения к жизни:
«Уважение к жизни не позволяет мне предназначать самому себе свое счастье. В те мгновения, когда я хотел бы беззаботно насладиться, оно вызывает в моем сознании несчастья, которые я видел и понял. Оно не позволяет мне избавляться от беспокойства. Так же, как волна не существует сама по себе, а являет собой лишь частицу в постоянном движении океана, так и я обречен никогда не ощущать свою жизнь отдельно, саму по себе, а всегда лишь как часть того, что совершается вокруг меня. Эта неудобная доктрина руководит мной, шепча мне на ухо свое. Ты счастлив, говорит она. Поэтому ты должен отдавать многое. Все, чего ты получил более других в форме здоровья, таланта, способностей, успеха, милого детства, гармонических условий домашней жизни, – все это ты не должен принимать как само собой разумеющееся. Ты должен платить за это. Взамен ты должен принести другим жизням особенно большую жертву, часть твоей жизни. Голос истинной этики опасен для счастливых, когда у них достает отваги к нему прислушаться. Им не дано загасить неразумный огонь, в нем горящий. Он бросает им вызов, он пытается увести их с обычной дороги, пробуя, не удастся ли толкнуть их на поиски самопожертвования, которого все еще слишком мало в мире».
Доктор лечил людей, катал с габонцами многотонные бревна окоуме в часы прилива, формулировал этические законы, которые призваны были удержать человечество от новых безумств.
«Я каждый день как величайшую милость принимал то, что в дни, когда другим приходится заниматься убийством, я могу не только спасать жизни, но и трудиться для того, чтобы приблизить Эпоху Мира».
Увы, безмятежности его тяжкого, но счастливого труда на трагическом Африканском континенте подходил конец.
Глава 12
В сентябре 1917 года Елене стало чуть легче, и доктор вернулся в Ламбарене. Больные ждали его, и он сразу же начал прием. Елена готовила операционную.
Из далекой деревни в верховьях привезли рожать молодую африканку. Родился мальчик – невеликий доход в бедную семью. Доктор сам принял роды. Когда молодая оправилась чуть-чуть, доктор сказал ей шутливо: «Не забудь его выкрасить». Это был древний магический обычай большинства народов. Ведь злые духи особенно лютуют в первые дни человеческой жизни. Молодая африканка взглянула со страхом на Огангу, но потом улыбнулась сама, сверкнув удивительными рядами белых зубов. Она поняла иронию. Доктор был убежден, что с предрассудками можно и нужно бороться дружелюбной шуткой. В конце концов, рассуждал он, европейцам нечего зазнаваться. В их обычаях еще слышны отголоски множества суеверий древности. При воспоминании о новых европейских суевериях и предрассудках доктор терял добродушие...
Он промывал рану и с беспокойством поглядывал на длинный ряд пациентов, сидевших в тени. В это время и привезли приказ из Либревиля. Цивилизованная французская держава на вершине своей военной мощи решила изменить меры пресечения по отношению к опасным военнопленным – доктору Швейцеру и мадам Швейцер, урожденной Бреслау. Предписывалось немедленно, на первом же пароходе, доставить их в Европу и посадить в лагерь военнопленных. Доблестные капитаны из военного ведомства, ведавшие спасением цивилизации, настаивали на крайней срочности мероприятия. К счастью, беспорядки, царившие на этой еще не полностью цивилизованной окраине, не позволяли выполнять приказы с этой столь спасительной для цивилизации оперативностью. Пароход запаздывал.
Миссионеры и туземцы вместе с супругами Швейцер cрочно запаковывали вещи, лекарства, инструменты. Все это должно было остаться в Ламбарене до лучших времен. Доктор Швейцер верил в лучшие времена. Он был неисправимый и неистощимый оптимист: не по глупости – по убеждению и здоровью. При своем пламенном идеализме он обладал еще чисто эльзасским, крестьянским практицизмом. Он понимал, что труднее всего в его бесправном положении будет сохранить рукопись нового философского труда. А сейчас это была самая большая его ценность. Он решил доверить ее американскому миссионеру мистеру Форду. Мистер Форд верил в добрые дела, но не верил в философию. Он признался, что у него сильнейшее искушение выкинуть эту гору бумаг в реку: один вред от всей этой философии. Оговорив, что он выполняет просьбу доктора только из христианского милосердия, доктор Форд согласился хранить бумаги у себя и переслать их Швейцеру, когда кончится все это безумие. Прежде чем отдать рукопись, Швейцер просидел над ней две ночи. Он составлял план уже готовых частей и делал резюме главных мыслей. Он был человеком от мира сего и знал, что, кроме благородных идей, в мире существуют таможни и цензура.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
