образом глаза к новым видам, влияют ли на мозг напрямую; он определил линзы, которые концентрировали свет его творения в точке горящей, накаленной энергии. На протяжении всей работы он гадал, пользуется ли Галл этим инструментом в своих личных экспериментальных палатах на женщинах-скелетах, не нашел ли он способа фокусировать их искаженную, но яркую волю.
Доклад Галла об их пагубном душевном расстройстве поднял шумиху в узких медицинских кругах. Он дал трагической болезни имя Anorexia nervosa и тем самым выбил себе еще одну ступень в историю. Но Мейбридж знал, что увлечение доброго хирурга их мозгом лежит на куда более глубоком уровне, чем особенности питания. В конце концов, какую пользу может принести это привилегированное знание о привилегированной немощи, когда половина Лондона борется с голодом? Ему казалось, у него с Галлом много общего. Доктор, очевидно, тоже в это верил, потому что три месяца спустя пришло письмо.
Дорогой мистер Мейбридж,
Я набрасываю эти строки, чтобы признать ошибочность своего прежнего заключения о влиянии фотографии на моих особых пациентов. Теперь я думаю, что вы были правы в своем убеждении об их реакции на собственные изображения.
Прошу, когда вам в следующий раз случится быть в Лондоне, давайте подвергнем вашу гипотезу клиническому испытанию.
У. У. Галл
Мейбридж пришел в восторг. Он отчаянно хотел заглянуть в личные палаты врача; мечтал об экскурсии по зловонным и злобредящим женщинам, мечтал увидеть степень мании, на которую ранее Галл только намекал. Он ответил немедленно, и скоро все было устроено.
Он стоял в лиственном пригороде Лондона, будучи перенаправленным из больницы сэра Томаса Гая очередной запиской – в этот раз из рук угрюмого привратника. Он был в Форест-Хилле. Сюда – где, по словам Галла, располагалась его частная клиника, – Мейбриджа доставила от Лондонского моста Южная железная дорога. Он вышел со станции в буйную зелень деревьев; у обочины его поджидал возчик. Десять минут и дюжину зеленых поворотов спустя они въехали в высокие металлические ворота и остановились. Внутрь провел сторож – или, скорее, надзиратель, думал Мейбридж: вылитый носорог в длинном фартуке поверх темной формы, в кепке с козырьком, подчеркивающей таран носа и низкий покатый лоб.
– Благодарю, Крейн, – сказал удаляющейся тени Галл. – Мистер Мейбридж, милости прошу, – он протянул визитеру квадратную ладонь, оглядываясь, словно желая приветствовать второго гостя. – Но где же ваше оборудование? – он посмотрел на дверь; возчик покачал головой.
– Я ничего не привез, – сказал Мейбридж, – я полагал, наша предварительная встреча будет скорее теоретического, нежели практического характера?
Галл пребывал в недоумении, и его губы дрогнули в мелком движении, казавшемся репетицией более крупного – раздражение в преддверии гнева, – прежде чем быстро его спрятали.
– Верно! – выпалил он в бурной и очевидной лжи. – Позвольте показать насущную проблему, а затем вы произведете свою профессиональную оценку.
Добрый доктор взял его под руку и дружелюбно повел по коридорам вслед за Крейном. Мейбриджу тут же стало не по себе; прикосновения были ему противны, он дурно их переносил. Он никогда не понимал, почему столько людей – простонародья – получает удовольствие от того, что лапает друг друга, даже на публике. Его вероломная жена налагала на него ту же удушающую обязанность. Хватала на ходу за руку, висела на скорости его бодрой поступи, жалуясь на темпы, умоляя замедлиться и повисая еще сильнее, если он отказывался подчиниться. Это было стыдно видеть. Но когда они оставались наедине, она требовала чего-то куда хуже. Он никогда не пренебрегал супружескими обязанностями. Более того, про себя он наслаждался ими в меру и, практикуя их, совершенствовался благодаря трудностям физических усилий. Он исполнял все, что от него могли ожидать, но ей всегда хотелось большего: цепляться, целоваться, чтобы он задерживался в ней долго после того, как окончил свое дело. Некоторые просьбы были откровенно оскорбительны и шли наперекор всем современным понятиям гигиены. Самым же худшим стало то, что она лапала его даже на глазах у соседей или слуг и на мероприятиях, куда заставляла ее водить. Это было неловко, неестественно и крало время.
Стряхивая гадкие воспоминания, он вернулся к настоящему и обнаружил, что Галл убрал руку, прося жестом подождать. Они стояли в длинном коридоре больничного вида. Стены были густо выкрашены тяжелой желтой краской – оттенка скорее костного мозга, чем цветка. У дверей контрастом стоял все тот же охранник в фартуке. Галл взмахнул рукой, и Крейн взялся за сложный засов, сдвинувший рычаги и смазанные фаланги, чтобы открыть палату. Все это выглядело в высшей степени театрально – скорее подобающе новым зоологическим садам, нежели храму здоровья.
Галл уловил запах его мыслей и принялся объяснять.
– Некоторые женщины здесь весьма нестабильны – они представляют угрозу как для себя, так и для окружающих. Их приливы мании и избыточной воли не подчиняются дисциплине или контролю. Потому их приходится запирать, и по уважительной причине.
Мейбридж чувствовал, как от близости этих обреченных существ растет его возбуждение. Пара прошла по коридору и остановилась у очередной двери, где поджидал Крейн. Галл кивнул, ассистент распахнул.
– Сперва, – сказал Галл, – я покажу вам Эбигейл. Это ей я давал фотографию. Ее подобрали на улицах, где она торговала своими прелестями. Здесь она без малого восемь месяцев.
– Но вы же говорили, это бремя зажиточных, а не бедных – не уличных женщин?
– Совершенно верно! – ответил Галл. – Но чтобы понять болезнь, нужно найти ее корень. Разжечь ее с самого начала. Так мы набрали подопытных и поселили в них болезнь. Тот же протокол, что пришел из исследований вакцин, но здесь мы применяем его к разуму. Те, кто уже страдает от заболевания, пригодны разве что для изучения симптомов – не причины, следствия и лечения: нельзя вырастить цветок с листика.
– Значит, субъект вашей лекции в больнице Гая отличается от этой женщины?
Галл посмотрел на него так, как смотрят незнакомцы, когда пытаются вежливо определить возраст ребенка своего друга.
– На поверхности они отличаются, да, но фундаментально – одинаковы. Та, что вы видели в лектории, попала под мою опеку уже с целиком сформированной болезнью. Семья была рада сбыть ее с рук. Ее бы с готовностью сослали в Бедлам, помереть в грязи с остальными, кто навлек несмываемый позор на своих родителей, братьев и сестер. Эта же прибыла ко мне голодающей, но со здоровым духом, – благодаря мне ей не суждено гнить на улице. Она примет участие в экспериментах и в конце концов будет выписана, если то позволит самочувствие. – В течение речи Мейбридж наблюдал
