И полковник открыл дверь, но в ту же секунду из противоположной квартиры вывалило четверо парней, сшибли боевиков, бросились на него и, повалив, заломали руки под наручники, повторяя негромко:
— Тихо, Никодимов, только тихо, кричать не надо, никто не поможет…
… Когда Никодимова и боевиков затащили на кухню к обмершему Пшенкину — вся операция продолжалась менее минуты, — в квартиру вошел Костенко.
— Здравствуйте, — сказал он литератору. — Костенко — это я… Человека, который должен был вас убить, зовут иначе, он никакой не полковник, бандюга по фамилии Никодимов… Разговор его с вами мы слышали, он записан на пленку, какая-никакая, все же техника у нас есть… Сейчас сюда придут эксперты, рукопись и записочку изымут, вам действительно ничего не грозит, это Никодимов правду говорил, он Уголовный кодекс знает, готовился загодя. Я уезжаю, поэтому хочу поинтересоваться лишь одним…
— Я п-п-при нем отвечать не стану, — Пшенкин кивнул на Никодимова, лежавшего на полу лицом вниз, руки за спиной в наручниках, неподвижен.
— Почему? Он теперь на пятнадцать лет — в лучшем для него случае — загремит, так что не бойтесь, он более не опасен…
Пшенкин покачал головой:
— Не буду…
— В комнату можно вас пригласить?
— Удостоверение предъявите…
Костенко достал свою пенсионную книжку. Пшенкин долго елозил вытаращенными глазами по строчкам, потом покачал головой:
— Так вы ж отставник…
Костенко обернулся к одному из строиловских сыщиков:
— Покажи-ка ему свое удостоверение, сынок…
Только после этого Пшенкин вышел из кухни. Костенко присел на подоконник и, закурив искрошившуюся сигарету, жадно затянулся:
— Послушайте, ваш знакомец Эмиль Валерьевич наладился в бега… И это для вас опасно… Он узнает, что Никодимов взят и поэтому вы остались живы… Если хотите, чтобы мы помогли вам не погибнуть — а это вполне реально, — постарайтесь вспомнить: как, при каких обстоятельствах и через кого вы познакомились с «ветераном войны и героем-разведчиком»?
— А при чем здесь «ушел в бега» и как я с ним познакомился?
— При том, что нам его надо найти… Только вы знаете, что было в его подлинных записях и что он просил вас из них сделать. Вы можете, таким образом, претендовать на соавторство, а он заключил контракт на сто тысяч долларов… Ясно? Поэтому вы ему опасны… А нам, чтобы его взять — за другие дела, кстати, — нужно знать его знакомых, те места, где он бывал, машины, на которых ездил, любимые выражения, манеру есть и пить…
— Кто-то из наших литераторов нас познакомил… Кто — убейте, не припоминаю…
— Где?
— На Герцена, в кафе, что напротив ТАССа…
— Когда?
— Два года назад… Что-то около этого…
— Вы там с ним часто виделись?
— Раза три… Он больше любил дома встречаться…
— Здесь? Или у него?
— Здесь.
— У него бывали?
— Один раз.
— Когда?
— В день знакомства…
— Адрес?
— Где-то в переулочке… Дом старинный, красивый…
— Адрес? — повторил Костенко.
— Не помню… В центре…
— Он вас к себе привез, оттого что пьяным напились?
— Несколько…
— Когда отправил домой? Утром?
— Нет, той же ночью… Он мне всего пару часов дал отдохнуть… Потом договор заключили, он меня сразу в машину и посадил… А те, кто был в машине, меня куда-то в Мытищи отвезли, до утра поили, я и рухнул…
— Что за договор подписали?
— О сотрудничестве… Я уж и не помню…
— Если повозить вас по Москве, вспомните дом, где были?
— Не знаю…
— Какая у него квартира?
— Большая… Комнаты три, не меньше…
Или врет, подумал Костенко, или Сорокин возил его на явку… У него один большой зал, никаких там трех комнат нет…
— Из окон-то что было видно?
Пшенкин задумчиво переспросил:
— Из окон? Что-то было видно… Погодите, вроде бы Белорусский вокзал…
Костенко сразу же вспомнил Нинель Дмитриевну, двоюродную сестру Сорокина, спрыгнул с подоконника, рассеянно похлопал себя по карманам:
— Слушайте-ка, у вас сигаретки случаем нет? Тьфу, забыл, — он усмехнулся, — тот Костенко вам курить не рекомендовал… Едем со мной, будем искать дом возле Белорусского, это вам нужно больше, чем мне, едем!
… Точно, Сорокин будет уходить по железной дороге, понял Костенко. Он нас запутал своим авиабилетом. Ну, гадина, неужели свалил, а?!
Попросил ребят связаться с Комитетом, пусть подключают пограничные станции, бросился к машине. Пшенкин семенил за ним, неестественно часто крутя шеей, словно бы ему жал воротник рубашки…
… Костенко сидел закаменев, не спуская глаз с Пшенкина. Тот обалдело таращился на дома вокруг Белорусского вокзала, то и дело отвлекаясь — прислушивался к телефонным разговорам, что полковник вел из машины. Он чувствовал, как ему передается нервозность этого седого человека, хотя внешне тот был совершенно спокоен; вспомнить ничего не мог, все здания казались ему одинаковыми.
Костенко помог ему:
— Вы как туда добирались?
— На машине…
— Очень были пьяны?
— Сейчас это не наказывается…
— Чем он вас угощал?
— Коньяком.
— Сам пил?
— Очень мало… «Мадеру»…
— Закусывали?
— Да… Он мне шашлык взял, а сам икру ел… Сначала стюдень спросил, а как ответили, что нет, так порций пять икры заказал…
— Вам-то икорки предложил?
— Я ее не ем…
— Почему?
— Из-за сострадания к народу…
— А шашлык — можно? Без сострадания?
— Погодите, — Пшенкин прилип к окну, — а вот не этот ли?
— Остановиться?
— Да… Ей-богу, этот! И подъезд вроде бы тот, четвертый этаж, я ступени считал, лифта нет…
Костенко сразу же посмотрел на дом, что стоял напротив; отселили под ремонт, много пустых квартир, окна открыты; осведомился по рации, где ЖЭК, и попросил шофера гнать туда — с сиреной.
Начальника ЖЭКа на месте, конечно же, не было. Главный инженер, как объяснила секретарша, отъехал на совещание, заместитель на участках.
— Кто может подъехать со мною к Белорусскому? — спросил секретаршу.
— А вы кто такой?
— Из МУРа.
— Обратитесь завтра, скоро работа кончается…
— Завтра? А если вас сегодня бандюга ограбит?
— У меня брать нечего.
Несчастная страна, в который уже раз подумал Костенко, никого ничего не волнует, ждут манны небесной… А что они могут в этом затхлом ЖЭКе, возразил себе Костенко. Если бы им позволили действовать, подвалы осваивать, чердаки и первые этажи… Так нет же! Они ничего не могут без приказа сверху, разрешения десяти инстанций… На Западе то, что у нас называют ЖЭКом, — богатейшее учреждение, с компьютерами, своим баром, прекрасной мебелью, люди отвечают за жилье, что может быть престижнее! А у нас? Все просрем, если даже сейчас, когда хоть что-то можно, все равно никому ничего нельзя…
— Послушайте, барышня, — настроившись на лениво-равнодушный темпоритм секретарши, продолжал Костенко, — вы…
— Я вам не «барышня»! В общественном месте небось находитесь!
— Как прикажете к вам обращаться?
— Как все нормальные! «Женщина»! С Луны свалились, что ль?! Все нормальные люди обращаются — «женщина», вы что — исключение?!
Костенко тяжело обсматривал ее, чувствуя, как изнутри поднимается отчаянная ярость, но потом заметил ее разношенные туфли, заштопанную юбку, подпоясанную драным пуховым платком, спортивную кофту, уродовавшую и без того ужасную фигуру, и сердце его защемило тоскливой, пронизывающей болью…
Похлопав себя по карманам, он нашел грязную таблетку валидола, бросил ее под язык и тихо вышел из затхлого полуподвала…
… В отделении милиции взял двух сотрудников, и оперативник угрозыска и обэхаэсовец были, слава богу, в штатском; по дороге объяснил суть дела; вороток нашелся у шофера, бинокль лежал в чемоданчике Строилова, у него там и фотоаппарат был, и блокнот, и маленький диктофончик. Несчастный парень, как он там?
— Борис Михайлович, а кто в той квартире еще был? — спросил Пшенкина.
— Не помню… Вроде бы никого… Духами пахло…
— Мужскими?
— А разве такие есть?
— Есть… Картины, фотографии были на стенах?
— Были… Много…
— Какие-нибудь запомнились?
— Вроде бы… Погодите… Картины были старинные, не русские, с купидончиками… А фото… Там много танцоров… И танцовщиц… Длинноногие все, срамно одеты, не по-нашему…
Костенко обернулся к оперативнику угрозыска:
— Какие тут балерины живут?
— Сейчас запросим, — ответил тот, — если дадите трубочку… Вроде бы тут несколько артистов жили, мы присматривали, были сигналы, что на них наводки клеили, но потом вроде как отрезало, мы еще дивились — в чем дело?
— Не живет ли здесь некая Ирина Васильевна, в девичестве Лазуркина? Была солисткой балета в ансамбле метрополитена?
